Отсюда он заключил, что разум совершенно обманывает
себя этим понятием и ошибочно принимает его за свое собственное детище, тогда как оно
есть не что иное, как ублюдок воображения, которое, оплодотворенное опытом,
подчинило определенные представления закону ассоциации и необходимость
объективную, осознанную (aus Einsicht) подменило проистекающей отсюда субъективной
необходимостью, т. е. привычкой. Отсюда же Юм заключил, что разум совершенно не
способен даже вообще мыслить подобные связи (так как в этом случае его понятия были
бы просто выдумками) и что все его мнимоаприорные познания суть не что иное, как
обыденный опыт, но неправильно обозначенный, или, другими словами, что вообще нет
и не может быть никакой метафизики.
Как бы ни был опрометчив и неверен вывод Юма, он был основан по крайней мере на
исследовании, стоившем того, чтобы лучшие умы его времени объединились для
возможно более успешного решения задачи в том смысле, в каком он ее ставил, что вскоре
привело бы к полной реформе науки.
Но судьбе, издавна неблагоприятной для метафизики, было угодно, чтобы Юм не был
никем понят. Нельзя равнодушно смотреть, как его противники - Рид, Освальд, Битти и,
наконец, Пристли - совершенно не задевали сути его проблемы и как они, постоянно
принимая за признанное именно то, в чем он сомневался, с жаром и чаще всего с большой
нескромностью доказывали то, в чем сомневаться ему и в голову не приходило; они
настолько не поняли его призыва к улучшению, что все осталось в прежнем состоянии, как
будто ничего не произошло. Вопрос был не в том, правильно ли понятие причинности,
пригодно ли оно и необходимо ли для всего познания природы: в этом Юм никогда не
сомневался; вопрос был в том, мыслится ли a priori это понятие разумом и имеет ли оно,
таким образом, независимую от всякого опыта внутреннюю истинность, а потому и не
ограниченное одними предметами опыта применение,- вот на что Юм ожидал ответа.
Ведь речь шла лишь о происхождении этого понятия, а не о необходимости его
применения; если бы было объяснено его происхождение, то уже сами собой стали бы
ясными условия его применения и сфера его приложимости.
{3}
Но чтобы выполнить эту задачу, противники этого достославного мужа должны были бы
глубоко проникнуть в природу разума, поскольку он занимается лишь чистым мышлением,
а это было им не по нутру. Поэтому они выдумали более удобное средство упорствовать
безо всякого разумения, а именно ссылаться на обыденный человеческий рассудок.
Действительно, это великий дар неба - обладать прямым (или, как недавно стали
говорить, простым) человеческим рассудком. Но его нужно доказать делами, глубиной и
рассудительностью своих мыслей и слов, а не тем, что ссылаешься на него, как на оракула,
когда не знаешь, что сказать разумного в пользу его обоснования. Когда понимание и
знание приходят к концу, тогда, и не раньше, сослаться на обыденный человеческий
рассудок - это одно из тех хитроумных изобретений нового времени, благодаря которым
самый пошлый болтун может смело начинать и выдерживать спор с самым
основательным умом. Но пока имеется хоть небольшой остаток понимания, всякий
остережется прибегнуть к этому крайнему средству. Если рассмотреть хорошенько, то та
апелляция [к здравому смыслу] есть не что иное, как ссылка на суждение толпы, от
одобрения которой философ краснеет, а угождающий толпе остряк торжествует и
упорствует. Но я думаю: Юм мог бы так же претендовать на здравый смысл, как и Битти,
да сверх того еще на нечто такое, чем Битти явно не обладал, а именно на критический
разум, который держит в границах обыденный рассудок, чтобы он не увлекся
спекуляциями и не пожелал бы что-нибудь решить о них, не будучи сам в состоянии
обосновать свои принципы; ведь только таким образом останется он здравым рассудком.
Топор и пила вполне годятся для обработки строевого леса, но для гравирования на меди
нужна гравировальная игла. Таким образом, пригодны оба - и здравый рассудок, и
спекулятивный, но каждый в своей сфере: первый - в суждениях, имеющих свое
непосредственное применение в опыте, второй же - в общих суждениях из чистых
понятий, например в метафизике, где здравый рассудок, называющий так сам себя, но
часто per antiphrasin, не имеет никакого суждения.
Я охотно признаюсь: указание Давида Юма было именно тем, что впервые - много лет
тому назад - прервало мою догматическую дремоту и дало моим изысканиям в области
спекулятивной философии совершенно иное направление. Но я отнюдь не последовал за
ним в его выводах, появившихся только оттого, что он не представил себе всей своей
задачи в целом, а наткнулся лишь на одну ее часть, которая, если не принимать в
соображение целое, не может доставить никаких данных для решения. Когда начинаешь с
обоснованной, хотя и незаконченной, мысли, доставшейся нам от другого, то при
дальнейшем размышлении можно надеяться пойти дальше того проницательного мужа,
которому мы обязаны первой искрой этого света.
Итак, сначала я попробовал, нельзя ли представить возражение Юма в общем виде, и
скоро нашел, что понятие связи причины и действия далеко не единственное,
посредством которого рассудок мыслит себе a priori связи между вещами, и что, собственно
говоря, вся метафизика состоит из таких понятий. Я постарался удостовериться и их число,
и, когда это мне удалось, и притом тля, как я хотел;, а именно исходя из одного принципа,
я приступил к дедукции этих понятий, относительно которых я теперь убедился, что они
не выведены из опыта, как этого опасался Юм, а возникли из чистого рассудка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47