– Тогда бы я не допустил, чтоб меня избили, – возразил я.
– Это вы верно говорите, – согласился Груэн.
Они с Энгельбертиной принялись обсуждать свой любимый детективный рассказ, что стало для меня сигналом отключиться ненадолго: детективные истории я терпеть не могу. Я оглядел окружающую обстановку: шторы в красно-белую клетку, зеленые ставни, крашенные от руки шкафчики, пушистые меховые ковры, двухсотлетние дубовые балки, огромный камин, картины с цветами и виноградными лозами и – это уж в каждом альпийском доме непременно – старая упряжь. Зал огромный, но я все равно чувствовал себя здесь уютно, как ломтик хлеба в тостере.
Подали ланч. Я поел с удовольствием. Съел больше, чем, мне казалось, я одолею. Потом поспал в кресле. А проснувшись, увидел, что мы с Груэном остались одни. Похоже, он сидит тут уже некоторое время и смотрит на меня каким-то странным взглядом – я посчитал, что ситуация требует объяснений:
– Для вас, герр Груэн, тоже требуется провести расследование?
– Нет-нет, – заверил он. – И, пожалуйста, называйте меня Эрик. – Он откатил инвалидную коляску чуть назад. – У меня просто возникло чувство, будто мы уже встречались прежде. Ваше лицо кажется мне знакомым.
– Уж такое, наверное, у меня лицо, – пожал я плечами. И мне вспомнился американец, навестивший мой отель в Дахау. Тот тоже сказал нечто похожее. – Удачно, что я стал полицейским, – прибавил я. – Не то из-за моей физиономии меня вечно арестовывали бы за то, чего я не совершал. Вместо кого-то другого.
– Вам в Вене доводилось бывать? – поинтересовался он. – Или в Бремене?
– В Вене да. А в Бремене нет, никогда.
– Бремен… Неинтересный городишко. Совсем не похож на Берлин.
– В наши дни в Берлине интереснее всего, – поддержал я разговор. – Вот почему я и не живу там. Слишком опасно. Если и случится новая война, то начнется она в Берлине.
– Но вряд ли там опаснее, чем в Мюнхене. Для вас, я имею в виду. По словам Генриха, бандиты вас чуть не убили.
– Чуть – это да, – подтвердил я. – А где, кстати, доктор Хенкель?
– В лабораторию уехал, в Партенкирхен. До обеда мы его уж точно не увидим. А может, и к обеду не вернется. Теперь, когда вы тут, герр Гюнтер…
– Берни, пожалуйста.
Он вежливо наклонил голову:
– Я хочу сказать, теперь он уже не чувствует себя обязанным обедать со мной, как обычно. – Перегнувшись, он взял мою руку и дружелюбно пожал. – Я так рад, что ты здесь. Иногда мне тут так одиноко.
– Но у тебя же есть Райна и Энгельбертина. Так что не проси меня жалеть тебя.
– О, они обе, конечно, очень милые. Не пойми меня неправильно. Если бы Энгельбертина не заботилась обо мне, я бы совсем пропал. Но для разговора мужчине нужен другой мужчина. К тому же Райна все время на кухне – держится обособленно. А из Энгельбертины собеседница не бог весть какая. И смею заметить, в этом нет ничего удивительного. Бедняжке выпала тяжелая жизнь. Думаю, в свое время она сама тебе все расскажет.
Я кивнул, вспомнив номер, вытатуированный на руке Энгельбертины. За исключением Эриха Кауфмана, еврейского адвоката, который поручил мне первое дело в Мюнхене, больше я ни разу не встречал еврея, побывавшего в лагере смертников. Ведь большинство узников погибли, а уцелевшие уехали в Израиль или Америку. И про лагерные номера я знал только потому, что прочитал статью в журнале. Я еще подумал тогда: такую татуировку еврей может носить даже с гордостью. Свой номер эсэсовца я удалил весьма болезненно, с помощью зажигалки.
– Она еврейка? – спросил я. Я не знал, еврейская ли фамилия Цехнер, но по-другому объяснить происхождение синих цифр у нее на руке не мог.
Груэн кивнул:
– Была заключенной в Аушвиц-Биркенау. Это был один из самых страшных лагерей. Он находился под Краковом, в Польше.
Брови у меня поползли на лоб.
– А она знает? Про тебя, про Генриха? И про меня? Что все мы служили в СС?
– А как ты думаешь?
– Думаю, если б знала, то села бы на первый же поезд и укатила в лагерь для перемещенных лиц в Ландсберг. А оттуда первым же пароходом в Израиль. С какой бы стати ей оставаться тут? – Я покачал головой. – Вряд ли мне все-таки здесь понравится.
– Ну, так вот тебе сюрприз! – почти гордо заявил Груэн. – Она знает! Про меня и Генриха, во всяком случае. И более того, ей все равно.
– Но, господи боже, как же так? Не понимаю…
– Видишь ли, после войны, – объяснил Груэн, – она приняла католичество и теперь верит во всепрощение. И в работу, которая ведется в лаборатории. – Эрик нахмурился. – Да не смотри ты, Верни, так удивленно. Не она первая, таких довольно много. Евреи были, если помнишь, первыми христианами. Но вот за то, что она сумела преодолеть все, случившееся с ней, – он в изумлении покачал головой, – я по-настоящему ею восхищаюсь.
– Трудно не восхищаться, когда видишь такую красавицу.
– Это правда. И понимает, что все безумие осталось в прошлом.
– Меня тоже пытаются в этом убедить.
– Прости и забудь – так говорит Энгельбертина.
– Любопытная штука прощение, – обронил я. – Кое-кто ведет себя так, будто сожалеет, что существуют шансы на истинное прощение.
– Все в Германии сожалеют о том, что произошло, – заметил Груэн. – В это ты хотя бы веришь?
– Само собой, мы сожалеем. А как же! Сожалеем, что нас победили. Сожалеем, что наши города превратились в руины, а страна оккупирована армиями четырех стран. Сожалеем, что наших солдат обвиняют в военных преступлениях и сажают в тюрьму в Ландсберге. Сожалеем мы, Эрик, о том, что проиграли. А больше – ни о чем. И никаких свидетельств обратному я не вижу.
– Может, ты и прав, – вздохнул Груэн.
– Да ладно, – огрызнулся я, – не старайся из вежливости со мной соглашаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116