Или, как там выражаются англичане, твои похороны.
– Нет, похороны как раз не мои. Но если не возьмусь копать, то станут его. – И я снова замахнулся.
– Спасибо, товарищ, – прошептал Вольф и, сев под дерево, привалился к стволу и прикрыл глаза.
– Ух, фрицы! – ухмыльнулся американец. – Держитесь вместе, а?
– Немцы мы или кто – тут разницы нет, – отозвался я. – Я помог бы кому угодно при таких обстоятельствах. Пусть даже человек мне и не особенно нравился бы. Даже тебе бы помог.
Где-то с час я махал мотыгой, потом работал лопатой и наконец, выкопав около метра грунта, наткнулся на что-то твердое: лопата стукнула, как о крышку гроба. Американец быстро подскочил к краю ямы, глаза его впились в землю. Я снова принялся копать и подцепил ящик размером с небольшой чемодан. Увесистый такой. Я бросил его на траву к ногам американца. А подняв глаза, наткнулся взглядом на короткоствольный «бульдог» 38-го калибра, специальный полицейский.
– Ничего личного, – обронил янки, – но человеку, выкопавшему сокровище, вполне может явиться мыслишка, что и он заслуживает доли. Особенно такому благородному, который отказывается от сотни марок.
– А вот теперь меня снедает желание превратить твою физиономию в кровавое месиво!.. И лопата как раз наготове.
Он помахал револьвером:
– Бросай давай лопату! Да поскорее! На всякий пожарный.
Наклонившись, я поднял лопату и забросил на цветочную клумбу. Сунул руку в карман и, заметив, как он подобрался, рассмеялся:
– Какой-то ты для крутого парня чересчур нервный. – И, вынув пачку «Лаки Страйк», закурил. – Те фрицы, которые до сих пор выгребают осколки изо рта, скорее всего просто небрежно очистили яйца. Либо так, либо наплел ты тут мне небылиц.
– А теперь, – прикрикнул он, – вылезай из ямы, бери ящик и тащи его в машину!
– Ах да, у тебя ж маникюр, – съязвил я.
– Вот именно.
Выбравшись из ямы, я уставился на него, потом опустил глаза на ящик.
– Ты – настоящий подонок! – бросил ему я. – Но в свое время я встречал подонков и похлеще тебя и знаю, что говорю. Причин хладнокровно убить человека полно, но отказ тащить ящик в списке не значится. А потому я иду в дом, умоюсь и выпью пива, а ты можешь отправляться хоть к черту на рога. – И я, развернувшись, зашагал к дому.
Курка американец не нажал.
Минут через пять, выглянув из окошка ванной, я увидел, что ящик к «бьюику» медленно, с трудом тащит Вольф. А янки, по-прежнему держа револьвер наготове и нервно поглядывая на окна, точно боясь, что у меня может найтись винтовка, открывает багажник. Вольф бросил ящик внутрь. После чего оба забрались в машину и стремительно уехали. Я спустился вниз, прихватил из бара пива и запер парадную дверь. В одном американец был прав: хозяин отеля из меня паршивый. И самое время признать это. Я разыскал лист бумаги и большими красными буквами написал на нем: «ЗАКРЫТО ДО ОСОБОГО ОБЪЯВЛЕНИЯ», прикрепил лист на стекло двери и вернулся в бар.
Спустя два часа и вдвое большее количество кружек пива я сел на электричку до главного Мюнхенского вокзала. Оттуда я прошел разбомбленным центром до угла Людвиг-штрассе, где сел на трамвай и поехал к Швабингу. Тут почти все здания напоминали мне меня самого: лишь фасады создавали впечатление, что улица пострадала незначительно, а на самом деле внутри все было выжжено, уничтожено. Пора и мне подремонтироваться. Но я не знал, как это осуществить, пока я занимаюсь тем, чем занимаюсь. Работая детективом в отеле «Адлон» в начале тридцатых, я поднахватался навыков в управлении роскошным отелем, но это оказалось плохой подготовкой к управлению маленьким. Янки прав: мне следовало вернуться к тому, что я умел лучше всего. Я намеревался рассказать Кирстен, что хочу выставить отель на продажу, а сам снова пойду в частные детективы. Конечно, сказать ей можно, но рассчитывать, что она выкажет хоть малейшие признаки понимания, не приходится. У меня хотя бы фасад сохранился, а от прежней Кирстен остались одни руины.
Главная государственная больница находилась на северном конце Швабинга, но ее приспособили под американский военный госпиталь, что означало – немцам придется лечиться где-то еще. Всем, за исключением ненормальных – этих лечили в госпитале Института психиатрии Макса Планка. Находился он сразу за углом от главной больницы, на Крепелин-штрассе. Кирстен я навещал по возможности часто, но на мне ведь висел еще и отель. Последнее время я мог ходить в госпиталь только через день.
Хотя из палаты Кирстен открывался вид на парк, условия в палате я не назвал бы комфортными. Окна были забраны решетками, а все три соседки Кирстен были серьезно больны. В комнате пахло мочой, и иногда одна из женщин истошно визжала, истерически хохотала или бросалась в меня какой-то дрянью. К тому же кровати кишели паразитами. На бедрах и руках Кирстен краснели точки укусов, а как-то и меня самого здорово покусали. В Кирстен я с трудом узнавал женщину, на которой женился. За десять месяцев после отъезда из Берлина она состарилась на десять лет. Длинными седыми немытыми космами висели отросшие волосы, глаза точно две потухшие лампочки. Она сидела на краю железной кровати, уставившись в зеленый линолеум, будто увлекательнее зрелища и не видела никогда. Похожа была бедняжка на жалкое чучело неведомой зверушки из коллекции музея на Рихард-Вагнер-штрассе.
После смерти отца Кирстен впала в состояние глубокой депрессии, стала много пить и разговаривать сама с собой. Сначала я предполагал, она считает, что я ее слушаю, но скоро с болью понял – нет, не тот случай. И потому обрадовался, когда она замолчала. Но беда в том, что она вовсе перестала говорить, и, когда стало очевидно, что она накрепко замкнулась в себе, я вызвал врача, и тот порекомендовал немедленную госпитализацию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116