Пробирался я из библиотеки темными непросыхающими закоулками - чтобы только не проходить мимо пограничного поста у Гостиного. При мысли о том, что кто-то из них может прикоснуться ко мне словом, взглядом, я втягивался в утробу своей рэкетирской майки и забивался в самую темную складочку, словно клоп, оглушенный лавиной солнечного света. Ужас был в том, что я не мог их ненавидеть, а это единственный щит, за которым можно скрючиться от чужой ненависти, - а то и распрямиться. Но я не умею ненавидеть в одиночку, в глубине души я всех понимаю. Если бы у крыс не было голых розовых хвостов, я бы их тоже понимал.
Этому дню было суждено до конца оставаться крысиным - как раньше в столовых устраивали, бывало, рыбные дни. Пора признаться, что преследующий меня оруэловский образ крысы, увы, не пустой символ. Самая настоящая крыса несколько месяцев подряд чем-то мерно хрупала под перегородкой, отделяющей наш диван от ванны, и я, извиваясь без сна на брачном ложе, старался вообразить, будто слушаю милую, преданную мною рогатую Зойку с лазурными глазами. Если бы супруга не вскакивала по ночам и в ртутном свете фонаря за окном (каюта затонувшего "Титаника") не кидалась в фосфоресцирующей ночной рубашке колотить тапком по стене, я, пожалуй, еще и попытался бы впасть в умиление: под каждой, дескать, крышей, своя жизнь: у людей - человечья, у крыс - крысья. Свое счастье, свои мыши, своя судьба. Я не думал, что наши с крысой интересы сколько-нибудь серьезно противостоят друг другу. Однако крыса не просто жила под нами - она копала (вернее, грызла) под нас.
Однажды утром пол на кухне оказался мертвенно напудрен рассыпанной мукой, по которой в разухабистом изобилии (народные пляски) были понашлепаны отпечатки не лапок, но лап, не зверька, но зверя - минимум кошки, сильней которой зверя нет. Угол большого, с поросенка, полиэтиленового мешка, в обнимку с которым моя русская Венера рассчитывала пережить бескормицу, был как будто отпилен лобзиком - правда, очень грубо, безо всякого старания.
Прожектором настольной лампы я, дюйм за дюймом, просветил осклизлую тьму под ванной, готовый к любым мерзким неожиданностям, но не выискал ни хода, ни лаза. Семейный (военный) совет постановил держать дверь ванной комнаты запертой (перестало сохнуть белье), а по утрам входить туда лишь после деликатного стука, чтобы застать по крайней мере одни лишь следы ночного кутежа. Иногда наша крыса куражилась всю ночь напролет, громя и расшвыривая всевозможные гигиенические бебехи, но иной раз довольствовалась тем, что уволакивала под ванну накидку со стиральной машины.
Я не без содрогания извлекал ее двумя пальцами и бросал в бак с грязным шмотьем, а после дважды мыл руки с мылом и, бреясь, ни на миг не переставал ощущать свою беззащитную босоногость и близость опасной тьмы, загроможденной гремучими тазами. А когда мое непривычное к осадному положению семейство легкомысленно забывало прихлопнуть на ночь дверь в санузел, наша ночная гостья... нет - хозяйка уже не столько пировала, сколько глумилась: все, что было ей по зубам, прогрызала и разбрасывала с пьяной удалью и размахом, отплясывая на добытых потом и очередями продуктах (а новые пророки сулили голод куда более пламенно, чем прежние изобилие) какие-то бесовские хороводы (казалось, в этих игрищах участвовало не меньше десятка язычниц). После каждого погрома (шабаша) мы еще долго проверяли дверь по десять раз на дню, но - каждый раз стучаться в собственную ванную, это, в конце концов, тоже становится утомительным...
В тот удушливый День Крысы супруга встретила меня в зимних сапогах, но без так идущего ей зимнего румянца. Костик, еще более серьезный, чем обычно, был в тяжелых туристских ботинках, а раздраженная Катюша в кроссовках (крысовках): крыса только что проскользнула через прихожую на кухню. Она была величиной с бобра (морозной пылью серебрится...). Все чего-то ждали от меня - Мужа и Отца. Я тоже посерьезнел (прежний кисельный трепет - это было несерьезно, потому что не требовало дела, - а тут дурь мигом улетучилась) и натянул бетонированные бутсы разнорабочего строительной артели "Заря сионизма".
Вооружившись метровой железной трубой (труба - оружие черносотенца), я прогромыхал на кухню. Остальные рискнули просунуть туда только головы. Ни за что бы не подумал, что наша светлая кухонька так изрезана страшными темными щелями: комодистый стол, холодильник, газовая плита - ущелье за ущельем. Я начал шурудить по ним своим жезлом, стараясь наделать как можно больше шуму из ничего: рука так и дергалась отпрянуть. Вдруг крыса мощно, словно кабан, заворочалась и захрупала за больничной тумбой стола. Головы мгновенно скрылись. Дверь захлопнулась, вытолкнув на расправу (проклятый долг мужчины!) еще и Костика.
Изображая решимость, я отодвинул стол и заболтал палкой, как колокольным языком набата, - крыса вылетела прямо на Костика - он еле успел отскочить - и вмиг исчезла за долговязым пеналом с кастрюлями. Что ж ты, так тебя и этак! Я грохочу за пеналом - и она летит уже прямиком на меня. Но я-то похитрей Костика - я совершенно неотличимо изображаю промах. Зверюга уже за плитой. Что-то не видать (я осторожничаю даже взглядом)... не забралась ли она внутрь, под духовку?... Бережно-бережно приоткрываю эмалевую... Усы! Сумел не захлопнуть тут же. Сидит на сковородке, щетинясь английской щеточкой усов на острой крысиной морде. Тут до меня дошло, что если ее не доводить до безысходности, сама она на меня не бросится, - тогда-то и началась пламенная имитация бурной погони: она металась из щели в щель, а мне каждый раз не хватало лишь сотой доли мгновения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94