Но - дружба дружбой, а Старшинство Старшинством. Дедушка посмеивался, что казахи едят руками, что сидят на кошме, свернув ноги калачиком (каралькой), что справляют малую нужду сидя, что обивают сундуки цветной жестью... впрочем, однажды и он не выдержал - отдал обить и наш сундук (жестяные квадратики сияли такой беспорядочной шахматной радугой, что я иногда подбирался к ним и лизал то один, то другой).
В моем животном космосе висит сценка без стен, без окон, без дверей (я не могу ее вообразить, колонизаторскую избу моих хохлацких предков): первый образец Казаха вваливается в горницу, а ковальчуковская Праматерь баба Секлетея машет на него, будто на курицу, прикрывая величавым бюстом горку поджаристых пирожков с капустой. "Аман с хаты!" - кричит она ему, а "вин до пирожкив лизе". Я в стотысячный раз хохотал от радости - кто ж не знает, что "аман" - это "здравствуй!" Но почему он "да пирожки влизе"? - вылизывает их как-то по-особенному - это оставалось непременной, как пар над борщом, сказочной дымкой древности.
Другой невесомый уголок животного космоса: ковальчуковская орава, сваленная в подводу (во все стороны торчат руки-ноги-головы), ползет от станции к Степногорску в поисках лучшей доли (почему такое уныние в самую гордую пору звонкой коллективизации, я не сопоставлял: "коллективизация" хранилась в коридорах другой вселенной - человеческой, - в отдельном ящичке с праздничной алой этикеткой), а по всей степи валяются казахи, казахи, казахи... "И здесь голод, поворачивай обратно". Но кто-то, как голубь из ковчега, вылетел вперед и вернулся с хлебной карточкой Каззолота в клюве. Панорама - казахи, раскинувшиеся до горизонта, раскинув руки, - тоже принималась без удивления: так, стало быть, свет в тот миг был устроен.
Зато в обиталище духа народного - в сплетнях - казахи вечно сидели, ноги каральками, на кошме за бешбармаком и враз сжирали по барану, после чего, правда, для них возникали уже две возможности: 1) приняться за казахскую борьбу "казакша куреш" (одна рука за плечо, другая за пояс), шмякнуться оземь или о колено и лопнуть - взорваться, все кругом обрызгав требухою; 2) по дороге домой распевать - после барана-то! - песни во все горло (называй, что попалось на глаза - и вся песня: один палка, два струна - вот вся музыка моя), пока лошадь не угодит ногой в яму, а там, опять-таки, взорваться.
В нашем безупречно интернациональном доме плюнешь, бывало, или, простите, рыгнешь, - не то что бабушка, даже мама укорит: "Ты что, жолдас?" Жолдас - это товарищ. Друг, товарищ и брат.
Только у папы Яков Абрамовича ни разу на этот счет ничего не сорвалось. Я тоже из своего еврейского стеклянного домика не брошу камнем ни в черножо..., ни в желтопу... Я тоже люблю казахов и Казахстан - люблю как декорацию, мимо которой протекла моя юность. Я продолжал любить казахов, даже когда они начали забывать свое место. Правда, для этого мне пришлось навеки удалиться в Невоград. В ту пору я был до того силен, умен, красив и удачлив, что от жизни мне требовалось одно - причудливость (остальное я обеспечу себе сам). Казахи были колоритны и в чингисханских треухах, и в пиджаках с депутатскими флажками - на каратауском асфальте попадались уже и такие (в Степногорске их потолком была шляпа). Они были достойны составлять мой фон, когда я с борта воздушного лайнера сходил на каленую каратаускую землю, когда в ноздри (и насквозь - в голову) ударяла полынь, в уши - обезумевшее, до небес стрекотанье на последней отчаянной ноте - но не может же быть, чтобы это были скромные кузнечики? - а в глаза - алое полотнище: "Каратаусцы! Сдадим государству бл-бл-бл-бл (гирлянду нулей зараз не охватить) пудов зерна!" И чем нелепей, тем вернее... До чего интересно уродиться в таком мире!
И казах из новотворимой легенды вполне годился в угловые химеры этого причудливого колониального собора. Названный Казах новой формации был уже не "моя твоя не понимай", - теперешний Казах - это был Начальник, ни бельмеса не смыслящий. Тощий, он прозывался чабаном, жирный - баем. Русский работал - бай бешбармачил. В больнице Иванов распарывал животы Молдабаев подписывал бумаги. А взялся раз за операцию, так распорол не с того конца и запихал обратно как попало (русские так только чемоданы укладывают). На заводе инженер - Петров, слесарь - Сидоров, а ордена и премии получает Абуталипов. В школе, в институте учит Потапов, а выговоры дает и взятки берет Телемтаев. Выйдет к заочникам: нужны четыре ската для "Волги", - те тут же скидываются (да кто-то на автобазе и работает), откатывают скаты прямиком на квартиру и - за четыре колеса - все уносят по четверке.
У них феодальное мышление, разъясняли умные люди. Они видят в должности не долг, а право - на определенные поборы. Вот наш одиннадцатый секретарь, хоть и самодур и лихоимец - но не приходит же открыто всем семейством в столовую покушать на халяву, распечь да еще прихватить с собой никелированный трилистник "соль, перец, горчица", - нет, у нас сознание уже не то (наше сознание пускалось в ход, когда надо было Сталина вывести из крепостного права или из Ивана Грозного).
"Тебя набьют, да тебя же и посадят", - доходчиво разъяснял ночной сторож дядь Гена. "Нашли на кого опираться - на казахов", - брезгливо брюзжал персональный пенсионер Василий Митрофанович. Идейные ратоборства с Казахом восхитительной росписью ложились на колониальное барокко нового мира, вырастающего стихийно, как коралловый риф. "Он мне говорит: если бы не русские, у меня было бы три жены и триста кобыл. Триста вшей у тебя было бы, а не триста кобыл! Без русских от трахомы все чесались, рахиты..." - "Я слушал, слушал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94