держись, геолог, крепись, геолог!
Хазрету была чужда не только русофобия, но и антисоветчина. Дикая дивизия, доблестно служившая российской короне, - это была сила. "Дикая дивизия - о, бля!" - сверкал из девичьих персиянских прорезей гипнотическими зрачками стремительно возносившийся в гору хулиган Алихан. Но в бродивших по рукам, истертых до замшевой нежности листочках, выдранных из книг, а то и передранных откуда-то, не было ни слова неуважения к Советской власти - наоборот, перечислялись заслуги ингушей перед нашей строгой матерью: революция, коллективизация и др., и пр.
Я ни разу не слышал от Хазрета ни о брошенном добре, ни о скотских вагонах, ни о навязших в зубах (Советской власти) стариках-женщинах-детях, нет - только о доблестях, о подвигах, о славе! Там, где искусство опускается до отнятых очагов, украденных шинелей и прочих прав человека, - там Величие погибает. О покинутых горах, не то долинах, Хазрет рассказывал только одно: на Кавказе есть пещера, в которой есть вс[cedilla] только мака нет. "Танки, пулеметы есть, а мака нет?" - пытался уличить его Гришка, но Хазрет стоял на своем: "Мака нет".
Зато двоюродный брат Хазрета - в миру Сергей, а дома то Самуил, то Самайл - совсем никогда не врал и вообще не болтал не только лишнего, но и необходимого - не поддерживал даже мужских бесед, кто кому навешал, а ходил себе в пиджачке и - тезка еврейского пророка - хорошо, но без легкомысленного блеска, учился (он и лицом был очень правилен, но без красивости). Его вполне можно было потормошить - "Самуил коров доил, титьки рвал, домой таскал" - и даже немного помучить. Но если нечаянно заденешь в нем что-то Ингушское - неизвестно, что за пипочку, - такое в нем вдруг просверкнет, что - хи-хи, ха-ха, тра-ля-ля, - надо было срочно заминать, заигрывать.
В Кара-Тау до моего слуха донесся слух, что ингушам разрешено (еще прежде евреев) вернуться в родные палестины, что они вместо благодарности расширительно истолковали указ правительства и вместе с багажом упаковали в контейнеры кости предков, что кости в дороге завонялись, что... Дальше не знаю. Правда, уже в Ленинграде, на меня наскочил несущийся куда-то Хазрет, но ему, барду, всякий бытовой бардак по-прежнему был пофиг - он успел только на бегу сообщить, что Муслим Магомаев тоже ингуш.
После университета, стремительно превращаясь в еврея, я прослышал, что Хазрет осилил пединститут по исторической части (у него всегда был гуманитарный склад ума) и директорствует где-то в горах Кавказа, а Самуил - тезка еврейского пророка - проторенной дорожкой выслан, откуда приехал, - за национализм. Хрен их (нас) знает, что у них (у нас) считалось национализмом: в Сережкином (я совершенно автоматически перескочил с Самуила на Серегу) семействе национализму и поместиться было негде, все там было самое советское - от вороненого репродуктора до никелированных шаров, усевшихся на спинке кровати, - в них самая нацменская физиономия обретала обширное эдемское простодушие: они и Дикую дивизию превратили бы в Кантемировскую.
В общем, все там было обыкновенно, кроме одного - послушания. Отец, старший брат, какая-то седьмая родня на киселе: ну-ка, сходи туда - не знаю куда, принеси то - не знаю что, - самое бы пуститься в препирательства, а Самайл - ну, вроде бы совсем такой, как я, - вдруг совершенно серьезно вскакивает и, не скорчив даже самой беглой рожи, бежит выполнять. И продолжает бежать, даже когда на него не смотрят.
Вот где таился национализм - в повиновении старшим! Глянцевая, будто только что из-под лака, картинка в глазах - из дочеловеческой поры: можно разглядеть каждую жилку и каждую морщинку. Фотографируется ингушское семейство и - откуда что вынулось (вот откуда: женщины паковались без мужского догляда): черкески, ичиги, наборные пояса с кинжалами. Кинжалы деревянные, но ножны-то настоящие! Внимание, предостерегает фотограф, берясь за клизмочку, - и парни приподнимаются на носки, словно перед кабардинкой, а лица их вспыхивают веселой смелостью. Стойте, стойте, выныривает из-под своего одеялка фотограф и начинает заглядывать в выпученный глазище, откуда почему-то не хочет вылетать птичка, - а джигиты по команде враз опускаются с носков на землю, и смелость с лиц тоже как корова языком. Так, приготовиться - подтянутость и смелость. Мне был дан знак: смелость - дочь повиновения (о такой редкости, как волчья смелость одиночек, не стоит и упоминать), - но тут я, опомнившись, кинулся прочь. На раскисающем снегу Гришка водружал торс на таз снежной бабы. "Гришечка, миленький", - лепетал я, пытаясь укрыться за бабу и путаясь в резинках, но их было столько, что... Ноге сделалось горячо-горячо.
Потом меня мыли, сушили, я отсиживался за печкой с моей единственной Мусенькой - и провидческий знак был окончательно смыт и засушен. И я всего только года два как не писаю от восторга при виде чужого единства, постигнув, что, как нет свободы без одиночества, так нет смелости без послушания.
Еще картинка из альбома отверженца: трое парней (лица закрыты Ингушским) и Ингушонок с ними. А поодаль - тоже лет шести-семи - играет Казачонок. Один из парней отдает распоряжение: "Поди дай ему", - и Ингушонок, ни мгновенья не колеблясь, с разбегу сшибает Казачонка с ног. "Ты че, ты че?.." - ошалело бормочет тот, а ему раз в зубы. И еще раз. И еще много, много раз. У Казачонка уже кровь на губах и слезы на раскосеньких глазках, он тоже - "Ах, так?!.." - пытается расстервениться - но разве расстервенишься в одиночку, предоставленный самому себе, защищая только самого себя...
Парни ждут, пока тренировочная груша разревется и прикроет голову руками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94