Но я, выходцем с того света (мира чужих), еще долго цепенел рядом с дядей Пашей, стараясь показать, что я завсегда душой с народом, вот и гармошка моя, сами видите, не против - вон как разливается, - но душевная боль была уже вполне зрелой. Боль одиночества - никем не разделенной любви.
Дома, все еще охватываясь гусиной кожей, я не оставил вдохновенных распеваний: "На них чудовища стальные ползли, качаясь, сорок штук. Мы защитим страну родную, сказал гвардейцам политрук". Чудовища стальные это (хоть я и не знал таких слов) потрясало именно поэтической силой образа. Надо же так найти: "чудовища стальные!" Да еще "качаясь" - зримо до ужаса. Рифма "стальные" - "родную" не удивляла. Гришка как-то возмущался, что в "Пионерской правде" рифмуют "просто" и "из-под моста", а сосед Лешка Самсонов - авторитетный человек, комсомолец, билет показывал, прикрывши номер: это секрет, а то выгонят на хер из комсомола - так вот, Лешка разъяснил, что стихотворение, наверно, революционное. Да не революционное, выходил из себя Гришка, а грузовик упал с моста. Ты не понимаешь, со значением останавливал его Лешка, раз "просто" - "из-под моста" - значит революционное. Это из обрезанного Маяковского он вынес или сам додумался? Наш Эдем ведь был полон намеков и политических предзнаменований. Я, например, был уверен, что у шпионов в документах буква "гэ" пишется вверх ногами - латинское "эль" из папиных иностранных книжек.
Ни одного мига я не мечтал о победе, о торжестве - только о прекрасной гибели, о гордых пытках: только падал, как подкошенный, раскинув руки, только выкрикивал презрительные слова в лицо своим палачам. Но выносить святыни большого Эдема в отторгнувший их малый Эдем я уже не решался. Одинокая гармонь, сирень-черемуха в саду, калина в поле у ручья это, конечно, осталось для общего употребления. Но - женская любовь не может заменить Родину. Я начал подменять страсть кокетливой техникой, разрушая мелодию финтифлюшистыми проигрышами и проигрывая в мнении слушательниц. И когда - правда, уже после смерти Хозяина, - в наш Эдем стали проникать чуждые фокстроты и танго, я уже сознательно капризничал, повторяя искренние дядипашины слова: "Не знаю я ваших танков". Хотя, позволив себя уговорить, я халтурил на уличных танцульках ровно настолько, чтобы видели, что я могу играть в десять раз лучше.
В ту пору я был одержим еще более возвышенной, а потому еще более отщепенческой мечтой. Мама пришла со смотра худсамодеятельности (Клуб) просветленная и успокоенная и мечтательно (не я ли ей представился?) произнесла: "Сегодня Валик Синицкий (сын Начальника Треста - скромник и отличник) исполнял полонесс (так я услышал) Огинского..." И мне до того захотелось!..
Да, чтобы и про меня кто-нибудь тоже такое сказал - этого, конечно, тоже. Но главное - до ужаса захотелось тех небесных наслаждений, которые обещал таинственный полонесс. Так, вероятно, задыхается и стискивает себя в объятиях девственная институтка, поглощая неистовый любовный роман, в котором наиболее подробным описанием неземных наслаждений оказывается что-то вроде "комната закружилась" или "мир исчез".
Я кидался на все неземные звуки - но как угадать, который из них полонесс? Я восстановил из хрипа и дребезга "Танец маленьких лебедей", оба концерта для ф-но с оркестром - Грига и Чайковского, "Вальс-фантазию" Глинки и его увертюру к "Руслану и Людмиле", "Турецкий марш", "К Элизе" и довольно много других мнимых полонессов.
На гармошке не хватало полутонов - я заменял их фальшивоватыми аккордами, не хватало диапазона - я, с налету натыкаясь на лакированную деревяшку, бросался октавой выше или ниже - словом, из кожи... верней, наоборот, влезал в себя поглубже, чтобы поменьше слышать реальные звуки, а побольше - воспоминание о них! Тем не менее, вся культурная часть родительских знакомых наперебой восторгалась мною и требовала учить меня всерьез.
Наконец папа Яков Абрамович, обожающий всяческую духовность, захватил меня с собой в Акмолинск на экспертизу. Настораживающе вежливая женщина, чем-то (не внешностью) напоминающая Едвигу Францевну, заставляла меня повторять какие-то распевы и вычурные, похожие на чечетку, прихлопы ладошками. Пока она разговаривала с папой, в котором вдруг тоже ощутилось что-то чуждое, соучастническое - только лет через двадцать до меня дошло, что она тоже была еврейка: у нас же в Эдеме, не считая нас с папой и заоблачного Гольдина, ихнего брата не водилось, я подобрался к раскрытому роялю и начал потихоньку потрогивать рояльные хрустальные звуки.
Я быстро нащупал сходство (до-ре-ми-фа-соль-ля-си, хлеба нету - ... соси, как учили меня мои наставники) между американскими, в ниточку выравненными сверкающими зубами рояля и негритянскими, уже в белесых лишаях, макушечками моей гармошечки - и уже через две-три минуты практически без ошибок выбренькивал одним пальцем "Горят костры далекие", "Ой, дивчина, шумить гай", "Вихри враждебные веют над нами", а потом, впадая в транс, - "Танец маленьких лебедей", "Марш Черномора", "Песню Сольвейг" от хрустальных звуков гусиная кожа прокатывалась по мне морским прибоем.
Экзаменаторша принялась наигрывать мне невероятно прекрасные куски чего-то (может, это и есть полонесс, каждый раз замирало мое сердце), я, как сомнамбула, безошибочно повторял. Настораживающие (не наши) слова: "удивительно", "обязательно" и даже "было бы непростительно" - до меня доходили плохо: я не мог оторваться от рояля, как уже упоминавшийся кот от озера с валерьянкой. Ты хочешь учиться музыке, спрашивали меня, и я кивал, понимая одно: полонесс будет мой.
И однажды - мы жили уже возле Столовой, в доме для чистой публики (евреи рано или поздно в нее пролезут), спровадив русских деда-бабу вслед за Троцким в Алмату, - к нашему дому подъехал газон, в кузове которого, как на возу, рядом с ящиком величиной с поваленный ларек сидела мама, от холодного ветра умотанная в шаль, словно в скафандр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94