.. Зажиточные мужики охотно выделяли сало на подобные богоугодные цели его хохлацким дружкам, которые, угрожающе потрясая поганой пищей, с гиком гнались за ним до перекрестка, а за углом съедали сало без еврейского участия. Отец охотно способствовал им в этом промысле, но сам впервые отведал сала только лет в тринадцать, уже трудясь в литейном цеху и приобщаясь к святыням пролетарского государства. Вкусить сала - это был обряд посвящения в свои, и он его выдержал. Но - это при его-то всеядности! - был уверен, что его вот-вот вырвет.
В город его отправили ввиду полного разорения семейства в гражданскую войну, от которой, как известно, выиграли одни только евреи. Евреям и вправду было очень весело: внезапно куда-то мчаться, забираться то в подвал, то в угол за шкаф, косо отодвинутый от стенки, чтобы возникла щель. Однажды он заигрался на улице, и соседка-хохлушка (в ту пору они все называли себя "руськими") выскочила из дому на глазах у бандитов и, награждая шлепками, как своего сынишку, потащила его к себе.
Отца столько раз выручали русские люди (кроме евреев, у нас, повторяю, до последнего времени все были русские), что признать хоть след антисемитизма в народе отец был решительно не в силах: у него начинал срываться голос, выступали слезы на глазах, от самых неотразимых доводов он немедленно прятался в один и тот же бронекомплект: из их села не вышло ни одного бандита, в двадцать седьмом году Степан Ковтюх помог ему с какой-то справкой, в тридцать втором году... в тридцать девятом... в сорок восьмом... Нет - нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет, только кучка негодяев, а народ - Народ! - светел и свят.
Он готов был надрываться под любой ношей, но соломинка обиды, нелюбви к людям враз ломала ему хребет. Потому-то эту соломинку нам так и не удалось на него взвалить. Он заботливо коллекционировал (а в экспонатах недостатка не было) всех евреев-подлецов, конъюнктурщиков, чекистов, диалектических философов, верноподданных поэтов, а также заурядных жуликов и хамов, чтобы только не допустить, что люди не слишком справедливые существа. Он очень любил с глубоким сочувствием пересказывать, как два мужика во время Великого перелома делились с его отцом:"Локти кусаемо, Аврумка, що нэ далы вас усих пэрэризать." - "За що ж такэ?" - "А ось побачь, що ваши творять." (Ошибки в украинской мове я допускаю отнюдь не из-за украинофобии. Я, повторяю, юдофоб и только юдофоб.)
Сам отец каждого русского, казаха, ингуша всегда оценивал (и весьма снисходительно) только за личные заслуги, но в том, что любой лично неповинный еврей должен нести ответственность за каких-то "ваших", которые с ним отнюдь не советовались, - в этом он не видел ничего нелогичного: Бог с ней, с логикой, только бы не поссориться - даже мысленно - с любимейшей из святынь - с простыми людьми.
Папа с глубокой гордостью подчеркивал, что и "Аврумка" был настолько великодушен, что принял сожаления о недорезанности себя и своих близких как нечто вполне законное.
Я тоже подписался бы под этим полным и окончательным решением еврейского вопроса: ведь что бы ни совершил еврей, это все равно когда-нибудь выйдет боком. Один папин брат спрятался в соломе - его там и сожгли. Другой вооружился наганом, сколотил отряд самообороны, шуганул целую банду, по инерции влился в ряды Красной Армии, получил орден, в 37-м был расстрелян, и, как все теперь понимают, за дело: он действительно сделался врагом народа, увлекшись борьбой с теми, кто представлялся ему бандитами, - поди угадай, что они окажутся народными мстителями.
Жизнь может доброту или храбрость сделать орудием зла с такой же легкостью, как и злобу или трусость орудием добра. А еще верней - любой поступок имеет бесконечное число и добрых, и злых следствий, а потому клевещут на чужаков лишь самые бесхитростные души, а умным людям и подлинных фактов хватит выше головы. Так что брату-орденоносцу таки следовало сидеть в соломе - не всех же, в конце концов, там жгут. Вот дед Аврум спокойно вытряхнул соломенную труху из укромных местечек и явился в разоренный дом, откуда было вывезено решительно все, чего не удалось разбить. Пятидесятилетнее ужимание во всем в ожидании черного дня наконец достигло своей цели: нищета не составила большого контраста с процветанием.
Папа невероятно гордился историческим спокойствием (чисто еврейская спесь - гордиться терпением) своего папы: "Мы работаем - у нас будет, они грабят - у них не будет". Насчет них дед не ошибся - ошибся лишь насчет себя, в следующий раз обнаружив на месте дома уже одни только дымящиеся головешки. После этого он до конца дней сшибал гроши на каких-то полуподсобных работах, сохраняя повадку умудренного патриарха, столь же уместную, как онегинский цилиндр на голове крючника. При этом дед всегда пользовался всеобщей любовью: на Руси любят юродивых.
О! Вспомнил еще один докатаклизмический миг дедовской славы. Дед Аврум был поставщиком двора соседнего помещика Белова и однажды перед праздником был пожалован рыбой из собственных ручек мадам Беловой. Сам Белов встретил его во дворе: "Это что за рыба, Аврумка? Ты что, шмець?!" - и (русский! дворянин!) швырнул эту мелочь псам на снедь, а деда повел обратно и самолично вручил ему щуку - Левиафана.
После семейного разорения мой папа Яков Абрамович какое-то время болтался по родне, - "Жидкы своему пропасты нэ дадуть", - розмовлялы мужики, тогда еще с одобрением: в пятницу каждый мало-мальски зажиточный человек под страхом беспощадного осуждения (отчуждения) обязан был захватить в синагоге бедняка - накормить ужином да еще и субботним обедом. Отец еще пятилетним пузанчиком собирал по местечку плетеные булочки (халы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94