Он входил в туземный поселок на сваях, сдвинув на затылок пробковый шлем и положа руку на верный "кольт". К его китайским кетам прямо-таки просилась кошачья (тигриная) поступь... и группка Интернатцев, рассредоточиваясь (раз-Мы-каясь), угрюмо отступала, когда он, крадучись, приближался к ней и успевал последнему (самому гордому, а потому опасному) засадить пяткой в поясницу (по почарам), а если тот, акробатически прогнувшись, на его несчастье, все же удерживался на ногах, то получал та-ах-какой крюк по скуле...
Один из неодетдомских пассионариев попытался (сварка взрывом) спаять новое Мы, но сумел только выделиться из Безымянности: мы стали знать, что его кличут Лобком. Не для смеху: у нас Лобок - это был просто лобик. Его иногда звали и Лбом - Интернатцы для почтительности, наши - для презрения: любили показывать друг другу, как Лоб сумрачно гудел - жаловался Казаку на Казака же: "Че ты все время по голове бьешь?.." А куда вы бы стали бить Лба, чтоб попасть не по Лбу?
"Люди с темной кожей во всем мире хорошо знают кулак белого человека", - с беспощадностью, даруемой лишь причастностью к великому Мы, с беспощадностью, с которой цитируют лишь божественное писание, напутствовал себя Вовка словом Джека Лондона. Здесь Вовка оказывался бульшим евреем, нежели я сам, ибо для него самым великим Мы являлась великая англо-саксонская раса Джека Лондона и Волка Ларсена, а я твердо знал из Станюковича, что именно русские, а вовсе не американские матросы были грозой портового сброда на всех пяти материках.
Но по части отщепенчества победа в конце концов все равно останется за евреем: хотя я прекрасно знал о зверствах Интернатцев, абсолютно не продиктованных военной необходимостью - о выколотых глазах, о вырезанных на спине очень больших буквах "В.И." (не то сокращение "Врага Интернатцев", не то инициалы Казака), о сожженных заживо беспомощных старцах, о младенцах, заживо вырезанных из чрева матерей в родильном доме, - несмотря на это я не мог двинуть хотя бы ногой под зад тому, кто на моих (лично!) глазах ничего не сделал, а отщепенец (еврей) - это именно тот, кто нуждается в личных глазах. А Вовка, хотя и был порядочным язвой для нашего эдемско-советского Мы, но в качестве англосакса сшибал с ног всех этих япошек, мексикашек и интернашек с громовым хохотом неукротимого белого человека: "Надо нести бремя цивилизации!".
Но наконец Интернатцы подарили мне индульгенцию, дающую право разговеться их кровью. Как-то, входя в вестибюльчик Бани, я углубился в размышление, отчего на трансформаторной будке "Не влезай - убъет!" написано через твердый знак - так страшней, что ли? И буквы метровые, черные, мохнатые - как дегтем, не то смолой по воротам писано... и тут я чуть не впилился головой в застекленную трибуну кассы - кто-то протянул ноги прямо у меня на пути, пролегавшем мимо крашенной в шаровый цвет, подобно судовым механизмам, длинной скамьи для ожидающих и отдувающихся (последние особенно часто протягивали ноги). Я даже не глянул, но вдруг - бац! - меня двинули под зад автомобильным буфером - все нутро встряхнулось. На скамье, уходящей во тьму, сидели зловеще ухмылявшиеся Интернатцы, светясь багровыми лицами. На каждом из них были не декадентские кеты, а нашенские чугунные "Скороходы". Я извернулся, как в нашей излюбленной игре "Ж... к стенке", но и сзади стеной стояли Интернатцы - пока еще с серыми немытыми лицами..
Буц! Буц! "Че вы к нему пристали!" - сварливо, но невыразительно закричала кассирша. Буц! Буц! В недосягаемой дали я увидел приоткрывшуюся дверь в мужское мыльное отделение, где неторопливо, как в аквариуме, передвигались полуодетые багровые люди. Окатило запахом пареной мочалы, и сжалось сердце от того, сколь прекрасна и недосягаема может быть мирная жизнь. Все Бог создал на радость человеку, но высшей радостью оставил унижение чужака...
И тут во мне взыграло наше Мы, превращая постыдное издевательство в прекрасную гибель: я развернулся и со всей силы залепил по зубам первому попавшемуся. И пошло, как я хотел: вспышки в глазах слились в пульсирующее желтое пламя, а я лупасил во все стороны и нет-нет да попадал. Правый кулак потом был в слюнях и немного в крови.
Теперь верещал весь женский персонал, из дверей лезли голые и даже один намыленный. Голых женщин не видел, врать не стану - стыдливость оказалась сильнее любопытства. Интересно, что никто во мне не опознал сына Яков Абрамовича, хотя и про гораздо меньшие мои подвиги обязательно кто-нибудь стучал. Видно, за делом меня захватили настолько не еврейским, что не смогли опознать. Конечно, фас мне тоже сильно подпортили но ведь не в один же миг!
Когда, науку всех наук,
В бою постигнешь бой
Тогда поймешь, как дорог друг,
Как близок каждый свой.
.
Не зря столько сварливых мудрецов и парящих поэтов сошлись, однако, в том, что высшая наука - это мордобой! Именно чужие не поленятся разъяснить чирикающему приверженцу "общечеловеческих ценностей", для чего нужны свои. Наши.
С деревянным лицом, стянутым засыхающей кровью, обмирая от страха и замирая от восторга, я вбежал в середину народного собрания. Все поле охнуло. Пахнуло пафосом, которого Вовка не переносил. Опережая вопль гнева и ужаса, он произнес тоном разочарованного знатока: "Ни хрена не умеют делать. Я его сразу узнал". И, приглядевшись к моему заплывшему глазу, прибавил со вкусом: "Калбита сделали. Обрезка".
Еще мгновение - и хохот был бы наградой моему подвигу и моим страданиям. Наши, к которым я летел как к единой великой личности, уже начали распадаться на штуки - с собственными привычками, с собственными огорченьицами, с собственным счастьицем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94