Мы каждый день молимся за Вас.
Эти слова до слез тронули и декабриста Николая Лорера. Он обнял одного из солдат и сказал:
— Не могу ребята, всех Вас обнять и поцеловать, но с радостью обнимаю одного из Вас и пусть он передаст мой братский поцелуй. Прощайте, братья!

Декабрист Петр Григорьевич Каховский на Сенатской площади встал плечом к плечу со своими товарищами. Он имел поручение, данное Тайным обществом, — убить императора. В последнюю минуту он, однако, пришел к выводу, что готов пожертвовать собой и принести себя на алтарь Отечества, но не может стать цареубийцей.
Каховский позже доказывал своим друзьям, что не из страха отказался от убийства царя. Он стрелял в генерал-губернатора Петербурга Милорадовича и убил его.
Николай I разыграл целый спектакль с арестованным Каховским. Он внимательно с ним разговаривал, проявляя даже признаки сочувствия и сострадания. Император расспрашивал обо всем. Каховский смущен таким «откровением» императора и в минуты душевного волнения назовет Николая I «отцом отечества». «Когда говорил с государем, — писал Каховский из Петропавловской крепости, — я заметил слезы в его глазах, и они меня тронули более всяких льстивых обещаний и угроз».
Святая доброта и наивность! Каховский чист и восторжен, как дитя. Он верит в искренность слез в глазах монарха и спешит ему написать:
«Государь! Верьте, я не обману Вас! Могу ошибиться, но говорю, что чувствую, невозможно идти против духа времени, невозможно нацию удержать вечно в одном и том же положении; зрелость дает ей силу и возможности; все народы имели и имеют свои возрасты…
Мне собственно ничего не нужно, мне не нужна и свобода, я и в цепях буду вечно свободен: тот силен, кто познал в себе силу человечества».
В другом письме императору из Петропавловской крепости Петр Каховский писал: «Судьба моя решена, и я безропотно покоряюсь, какой бы ни был произнесен надо мною приговор. Жить и умереть для меня почти одно и то же. Мы все на земле не вечны; на престоле и в цепях смерть равно берет свои жертвы… Но что может быть слаже, как умереть, принеся пользу? Человек, исполненный чистотою, жертвует собой не с тем, чтобы заслужить славу, строчку в истории, но творит добро для добра без возмездия. Так думал я, так и поступал…»
На эту искренность Николай I ответил по-своему — Каховский был повешен.

12 июля 1826 года в крепости началось какое-то необычное движение. Стражники носили одежду заключенным, военным — их мундиры.
— Одевайтесь! — покрикивали надзиратели. — Приготовьтесь в путь. — Слышался грохот дверей камер.
Одного за другим стали выводить декабристов.
Стражники окружали их со всех сторон. Двинулись к комендантскому корпусу.
Был солнечный день. Декабристы наслаждались летним теплом. Они любовались синевой воздуха, легкими белыми облаками, радовались чистому воздуху.
После долгих месяцев мрака и одиночества Иван Якушкин неожиданно столкнулся лицом к лицу со своими старыми боевыми товарищами — Никитой Муравьевым, Матвеем Муравьевым-Апостолом и Сергеем Волконским. Они радостно улыбаются друг другу, поднимают связанные руки в знак приветствия.
Еще в коридоре они встретили какого-то странного заключенного. Уж больно несуразно он был одет: в разгаре лета в тяжелых сапогах и в шубе. Это — поэт Вильгельм Кюхельбекер, друг Пушкина. У него нет другой одежды. Он был арестован зимой в Варшаве. И вот теперь ему принесли неподходящие уже одеяния.
«О себе не мог судить, — писал И. Якушкин, — похудел ли я во время шестимесячного заключения, но я был истинно поражен худобой не только присутствующих товаришей, но и всех подсудимых».
Всех подсудимых выстраивают перед входом в зал, где заседает Верховный суд, и в него вводят первую группу — осужденных на казнь через «отсечение головы».
Среди заключенных прохаживается священник Мысловский. Он подходит к Якушкину и говорит ему:
— Услышите о смертном приговоре, но не верьте, что его приведут в исполнение.
Наконец, с театральной торжественностью открывается дверь. Перед осужденными предстает хорошо отрепетированная сцена. С застывшими лицами за длинным столом, покрытым красным сукном, сидят 18 членов Государственного совета, 36 сенаторов, 2 митрополита, архиерей, 15 военных и гражданских чиновников.
72 пары глаз впиваются в лица подсудимых. Николай I назначил 72 судей из своих самых ревностных приближенных.
Министр юстиции князь Лобанов-Ростовский встал со своего места и стал расставлять подсудимых.
Наконец все поставлены в том порядке, в каком пожелал суд.
Перед длинным столом стоит дирижерский пюпитр. На нем вместо нот лежат государственные акты, приговор.
Первым назван среди осужденных на смерть Сергей Трубецкой.
— Полковник князь Сергей Петрович Трубецкой виновен по собственному признанию… лишается всех прав, чинов, орденов и осуждается на казнь через отсечение головы…
Поручик князь Евгений Петрович Оболенский… Вильгельм Кюхельбекер, Никита Муравьев, Николай Панов, Иван Якушкин, Сергей Волконский… 31 человек осужден на смерть.
Вильгельму Кюхельбекеру жарко. Пот струится по лицу. Он вздыхает.
Судьи поражены. На лицах декабристов появляются улыбки. Иван Якушкин тихо произносит:
— Фарс!
И сразу, как эхо высказанного им, оглашается «помилование». Смертный приговор заменяется каторжными работами и вечным поселением в Сибири.
Осужденных выводят через другую дверь. В зал вводят
другую группу осужденных. Первым входит Михаил Лунин. За ним идут братья Николай и Михаил Бестужевы. Молодой Ивашев и Анненков только что в зале прекратили между собой интересный разговор и рассеянно смотрят на судей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150