Я тоже ради этого покинул свою каморку. Штурман заорал в кожаный рупор: «По местам!», матросы побежали к шпилям выбирать якорные канаты, плимутский лоцман стал подле рулевого. Подняли якоря. Два восьмивесельных бота медленно вывели «Красивую Мэри» из Катуотерской гавани в залив Плимут-Саунд. Под топот босых матросских ног и боцманские свистки на мачты натянули белые плащи, в которых сразу же захлопотал, запутался ветер. Вода под форштевнем забурлила и раздвоилась, и полным бакштагом левого галса флейт прошел между утесом Мюстон и мысом Реймгед, а затем, сделав поворот фордевинд , вышел в Английский канал.
Теперь мы плыли в темно-зеленых водах Ла-Манша, где хозяином судна единовластно стал лоцман. Всех презирая с высоты своего могущества, он покрикивал:
— Рулевой, круче к ветру — риф Дрейстон! Справа по борту мели Нап и Пантер! Держи ровно на милю от берега, если способен отличить берег от бутылки рома!
Штурман, не уступая лоцману в крепости глотки, столь же выразительно переводил его команды на язык руля и парусов, лотовый рьяно выкрикивал глубины — казалось, весь Ла-Манш состоит из камней и мелей и только эти чудотворцы спасают нас от беды.
К полудню мы вышли на траверз мыса Лизард — самой южной точки Англии. Его высокие обрывистые берега выросли с правого борта, между ними и судном чернел зубец утеса Стагса, а вдали, сквозь ослепительную солнечную дымку, мерцали, кружась легким маревом, бледно-зеленые холмы с пятнами буковых рощ — последний емкий образ покинутой земли. Сжатая в моем воображении до их пределов, в них уместилась вся Англия. Мысленно я видел дома, низко присевшие среди кустов самшита, блеск их соломенных крыш, пучки омелы на потолочных балках, связки сушеной мяты, лаванды и шалфея над закоптелым камином; на дворе — бочки молодого сидра из яблок сортов файвкорнерз, сэнсом, стаббард… одни эти названия заключали в себе весь аромат моего Кента. А память вела дальше и дальше: под тугой звон ветра в снастях и плеск разбитой форштевнем воды я слышал крик фазана, сухой шелест вереска и писк жаб, гуденье серпента с тамбурином на лугу, где горят костры на холмах в ночь на пятое ноября в память порохового заговора . Все это, запрещенное пуританами ради их великого идола Скуки, было моей грешной, милой старой родиной. Да спасет ее бог от ханжей!
Меж тем по небу, подкрашенному розовыми перьями облаков, неряшливо раскиданных на западе, разливался спокойный зеленоватый блеск; он появлялся и рассеивался на всем пространстве канала в холодной мутно-зеленой воде Ла-Манша. Но вот отраженным в воде огненным столбом встало полуденное солнце. Флейт врезался прямо в этот пламенный столб, и сквозь наши паруса, заполняя их дымно-матовым свечением, пробился яростный желтый диск.
К вечеру остались позади острова Силли, и курсом крутого бакштага правого галса мы вышли в открытый океан.
Жизнь судна в море — многоэтажная жизнь. На каждом деке она своя, и если хочешь знать ее всю, потрудись побывать везде, от крюйт-камеры в ахтерпике до трюма — последнего помещения внизу, защищенного от океанской воды только толщей кильсона и киля.
Утром я слышал, как рычит спросонья боцман, требуя у юнги свою «раннюю порцию», а рядом аристократия шкафута : плотники, канонир и Бэк, судовой клерк — весело режется в трик-трак. Вскоре ко мне пробирался юнга с приглашением от леди Лайнфорт пожаловать на чашку кофе. Но сначала надо было подняться к капитану вместе со штурманом и боцманом.
Сегодня разговор в капитанской каюте начался с воркотни по поводу ветра: из-за его капризов славный крутой бакштаг, которым мы двинулись было, пришлось сменить на галфвинд левого галса, и, маневрируя, мы резко снизили ход. Капитану, бывшему кавалеристу, все это было как музыка глухому — он знай требовал, «чтобы лошадка бежала рысью». Боцман чванился тем, что прилив в его родном Плимуте самый высокий в Англии — разница уровней достигает двадцати футов, — а голландец-штурман по имени Дирк Сваанестром на сквернейшем английском языке пытался растолковать капитану курс судна. Насколько я его понял, по выходе в океан мы должны держаться как можно севернее, но, дойдя до двадцать восьмого градуса западной долготы, круто свернуть на юг. Если не будет попутного ветра, надо брать северо-восточный пассат где-то между Азорскими островами, чтоб, воспользовавшись этим пассатом, покрыть большую часть трех тысяч семидесяти пяти миль, отделяющих нас от цели.
Я сделал краткий отчет капитану о состоянии пассажиров и груза, ибо исполнял обязанности суперкарго и, по возможности, судового врача, а затем пошел в каюту, смежную с капитанской, где меня ждали Лайнфорты и Уорсингтон.
Леди Элинор сегодня была бодра и весела, дочь же ее, наоборот, не в духе. Брата и Уриэла она осыпала насмешками; Генри снес их с полным равнодушием, Ури силился показать, что на нем такая же броня. Леди была не из тех дам, что тешатся болтовней: одним глотком осушив свою чашку кофе с рюмкой бренди, она извлекла из сундука колоду карт и ушла к капитану заниматься делом. Мисс Алисе стало скучно с нами, и она попросила слугу или горничную, чтобы те вызвали судового клерка для отчета о корабельных происшествиях; Генри при этом фыркнул, а Уриэл поднял брови. Обычно в таких случаях посланцы возвращались с донесением: «Мастер Хаммаршельд послал меня к чертям, мисс Алиса, а сам спустился с боцманом к скоту». Но сегодня Бэк все же явился и остановился у самых дверей. Вид его означал, что быстрые ноги, энергия и деятельность получше никчемного пассажирского прозябания. Завязался постоянный диалог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86