— Николас, — тихо сказала она, — мне кажется, что никто из них как следует тебя не знает. Ты никогда никому не позволял узнать себя так, как узнала тебя я.
Ее слова хлестали его больнее, чем любая плеть, а имя, произнесенное ее губами с такой нежностью — его настоящее имя, — жгло сильнее, чем раскаленный прут, которым клеймили его тело.
— Ты меня не так хорошо знаешь, как тебе кажется, Саманта, — резко сказал он. — Ты не знаешь всей правды.
— Клэрис сказала, что ты оставил морской разбой, что ты уже не пират. Ведь именно тогда ты уехал в колонии? Ведь ты мне не лгал об этом?
— Нет. — Он поднял глаза к потолку. — Я не лгал.
Тысяча чертей! Как ему хотелось солгать! Хотелось скрыть, как-то увернуться и не сказать правды. Сделать что угодно, лишь бы не говорить ей то, что она вынуждала его рассказать. Он никогда и никому еще не говорил всю правду. Но больше он не мог лгать. Особенно ей. Больше не было смысла спасать себя, не было смысла откладывать неизбежное.
— В таком случае я не понимаю, — проговорила она все тем же спокойным, ласковым голосом, разрывающим ему душу, — как можешь ты говорить…
— Она не сказала тебе, почему я бросил пиратскую жизнь? — прервал он ее. Лучше уж покончить со всем этим поскорее. Раз и навсегда. Признаться в том, кто он есть на самом деле. Пусть сама поймет, почему ей не следует любить его.
— Нет, она…
— Ну конечно, не сказала. Потому что Клэрис об этом не знает. — Он обернулся так неожиданно, что она вздрогнула. — Ты хочешь правду? Хорошо, я расскажу тебе правду.
И он сделал это — молниеносно, внезапно, бесповоротно, как будто одним точным ударом абордажной сабли разрезал все, что было между ними.
— Я убил ребенка, Саманта. Вот почему я бросил все и уехал. Я убил ребенка.
Саманта смотрела на него не отрываясь, голова у нее кружилась, сердце учащенно билось. Она была потрясена и тем, что он сказал, и тем, как он это сказал — резко, грубо.
— Совсем еще мальчик, — продолжал он, — лет десять-двенадцать от роду. И я лишил его жизни, даже не раздумывая. — Он шагнул к ней, словно напрашиваясь на то, чтобы она либо ударила его, либо отшатнулась в ужасе.
— Я его застрелил, — продолжал Николас, увидев, что она не двинулась с места. Он говорил резко, отрывисто. — И убил его потому, что он оказался между мною и тем, кому я двадцать лет мечтал отомстить. Я думал только о мести. Остальное было мне безразлично. Я столько лет ждал возможности отомстить, что утратил в себе все человеческое. Я стал именно тем, чем они меня сделали. Зверем. Я не желал ничего видеть, кроме крови и насилия, и не понимал этого, пока не… — у него прервался голос, — пока не увидел, как надает этот мальчик, — он закрыл глаза, будто ясно увидел перед глазами ту давнюю картину, — и пока не увидел в нем себя.
— О Николас! — прошептала Сэм. Ей хотелось прикоснуться к нему, но она не осмеливалась. Ей было больно и за то, что он сделал, и за то, что сделали с ним.
— Вот она, чистая правда обо мне, — все так же резко закончил он, снова пристально вглядевшись в ее глаза. — Вот кого, как тебе показалось, ты полюбила.
— Но, Николас, — робко спросила она, — почему ты так стремился к мести?
— Я охотился за людьми, которые убили моего отца, — отрывисто ответил он.
— А я думала, что твоего отца казнили за какое-то преступление. Я думала…
— Что он был преступником, а я невинной жертвой? — насмешливо спросил он. — И в этом ты ошиблась. Мой отец был ни в чем не повинен, он был порядочным человеком. — У Николаса сорвался голос, он сердито откашлялся и продолжал: — Его предали его же друзья, люди, которым он доверял.
Сэм молчала, давая ему возможность выговориться, выплеснуть боль, накопившуюся за долгие годы в душе.
— Во время войны с Испанией мой отец был капером, — коротко пояснил он. — Его обязанностью было наводить страх на испанские корабли и грабить их. Он выполнял задания трижды проклятого адмиралтейства и называл морских офицеров своими друзьями. Он брал на себя весь риск, а от его набегов пополнялась королевская казна и появились средства на строительство королевского военно-морского флота. Когда война закончилась, Корона решила, что каперы больше не нужны. Некоторые из них перестали подчиняться властям и стали пиратами, а поэтому адмиралтейство приказало отлавливать всех без разбора. Было решено, что они стали слишком опасны и им нельзя больше позволять скитаться по морям. Моего отца арестовали по ложному обвинению в пиратстве и…
— Казнили, — прошептала Сэм, закрывая глаза. Она помнила, как он вскрикивал в бреду, когда его мучили кошмарные воспоминания о казни отца.
— Казнили, — подтвердил он, отворачиваясь от нее. — Остальных членов экипажа оставили в живых…
— Но что ты делал на корабле? — с недоумением спросила она, — тебе тогда было, наверное, не больше…
— Десяти лет. — Он остановился возле камина и взял статуэтку танцовщицы. — Да, мне было десять лет. — Он помолчал, вертя в грубых пальцах изящную фарфоровую фигурку, затем осторожно поставил статуэтку на место. А когда заговорил снова, ярость в его голосе уступила место печали: — Мать умерла, когда мне было восемь лет. Отец хотел, чтобы я пожил какое-то время у родственников, но я и слышать от этом не желал. На следующее же утро я улизнул от них и пробрался на борт его корабля. — Он опустил голову, глядя на угли в камине. — К тому времени, как отец меня обнаружил, мы были в открытом море. Отец здорово рассердился. Он все грозился высадить меня на берег… но ему не хотелось расставаться со мной, так же, как и мне с ним.
Когда он заговорил о своей семье, Сэм почувствовала в его голосе то, чего не ждала — он говорил с нежностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90