Ему не было никакого дела ни до торгов на валютной бирже, ни до политических перипетий. Он останавливал прохожих на Невском и говорил им:
- Послушайте, как поют птицы, почувствуйте, как пахнет сирень!
Люди шарахались от него и говорили: "Ненормальный!", а он был нормальнее их в десять раз. Он жил, у него была масса свободного времени, он не скучал на работе, считая минуты до окончания рабочего дня и тем самым убивая его безвозвратно. Он не тратил свою единственную драгоценную жизнь на заработок средств для покупки вещей, которые ему были абсолютно не нужны. Он прекрасно обходился без холодильника, потому что не делал запасов - корочка хлеба была у него даже в худшие времена. Он не имел телевизора, потому что вокруг него был сплошной телевизор. Он не имел машины, потому что у него не было срочных дел и ему некуда было спешить. Он не имел многого, но абсолютно не страдал по этому поводу. Он был абсолютно счастлив и никому не завидовал.
Можно жить по-разному. Главное, понять ценность этой самой жизни, и тогда все к тебе придет - и счастье, и богатство, и покой. Главное - жить, и тогда все будет. Надо только бороться за жизнь.
Семен не заметил, как заснул. Последние свои мысли он додумывал во сне, а когда очнулся, понял, что Голубеев по новой заклеил ему рот скотчем и застегнул руки наручниками снова за спиной, но уже не приковывая к кольцу торчащему из пола. Крышка наверху не была закрыта, и поэтому Семен, встав, поднялся по ступенькам наверх. За окном было темно, Голубеев сидел за столом, положив рядом с собой ружье.
- Пора, - сказал он, когда Семен вышел наверх.
- М-м? - резонно спросил его Семен, кивнув головой с заклеенным ртом, подразумевая вопрос: "Куда?".
- К архангелам, - ответил Голубеев.
- М-м-м-м, - протянул Семен, имея в виду: "Может быть, передумаешь?"
- Иди, иди на улицу, - сказал Голубеев, вставая, - и не вздумай дергаться и бежать, а то снова получишь прикладом по черепу.
И подтолкнул Семена стволом к выходу. Он и куртку ему накинул на плечи, и отдал ботинки. Какая забота, бляха муха! Они вышли из дома, Голубеев запер дверь, Семен огляделся. Никого, ни единой души вокруг. Во всех домах погашены окна, темнотища, хоть глаз коли.
- Ступай, - сказал Голубеев и толкнул Семена в спину.
Прошли они через двор и вышли на поле, где, вероятно, росла картошка Голубеева. Шли молча, Семен впереди, а его палач сзади. Голубеев светил фонариком под ноги то себе, то пленнику. Семен подумал, что если они сейчас и встретят на дороге кого-нибудь, то человек, вероятнее всего, спрячется в кустах и переждет от греха подальше, пока пройдут мимо два мужика с фонариком. И машина никакая не остановится. Сам Семен тоже не стал бы тормозить, увидев ночью посреди поля двух мужиков, даже если бы один бросился прямо под колеса. Он бы просто объехал его и помчался бы дальше по своим делам. Но если найдется какой-нибудь Дон Кихот и остановится в чистом поле, Голубеев просто-напросто пристрелит и его, и Семена. Они шли и шли, и Семен слышал как шуршит сзади подошвами сапог Голубеев и как громко он сопит и покашливает.
- Вы тогда на суде веселились и ржали, как ненормальные, - произнес вдруг Голубеев сзади, и Семен от неожиданности остановился. - Шагай, шагай! - Голубеев ткнул стволом в спину Семена и продолжил:
- Веселились и ржали... А Инна лежала в земле... Моя дочь... Она была тем, ради чего я жил. Что-то делал. Старался. И вы лишили меня этого. В одночасье. А сами ржали и веселились. Вы не видели, как она росла, как делала первые шаги. Не слышали, как она играла Чайковского на фортепиано, как она читала стихи. Она писала стихи. Милые, добрые стихи о любви. Она не думала, не знала о том, что в мире есть такая погань, как вы. Я ограждал ее от этого. Я не хотел, чтобы она хоть краешком своего плеча коснулась того дерьма, которое творится вокруг. Как я не хотел тогда, чтобы она шла на эту вечеринку. Но я не мог ей запретить, она была уже взрослая! Она считала, что уже взрослая...
И вот ее больше не стало. Из меня вырвали огромный кусок мяса, с болью, с кровью. Я не хотел жить, я хотел уйти за ней к богу, но когда на суде увидел ваши молодые, отвратительно- мерзкие веселые рожи, и услышал нелепый по своей мягкости приговор суда, то понял - нет, я буду жить. Буду жить ради того, чтобы мрази, такой, как вы, не осталось на земле. Ни одного человека.
Да, я умер тогда, вместе с ней, моей дочерью Инной, которую я вырастил один с самого раннего детства. Умерло двое - я и она, но родился третий, безжалостный и жестокий мститель, который ждал семь лет, чтобы свершить справедливый суд. Я не сумасшедший, я все хорошо осознаю. И я даже не хочу уже тебя убивать, но все равно убью, потому что обещал Ей.
Я обещал Ей, убивать вас медленно и жестоко. Чтобы от той грани, где начинает свою пляску смерть, до той, где она разрывает окровавленное сердце, вы смогли ощутить все - боль, страх и унижение! Все муки, через которые прошла она, бедная девочка, когда вы насиловали и убивали Ее. Она наказывает вас сейчас, спустя семь лет, моими руками и руками Господа Бога! Она умерла непорочной, а вы продолжали грешить, и за это вам кара - смерть!
Семен понял, что папашка действительно свихнулся, и ведет его сейчас на заклание, как фермер молодого бычка. Но что было делать? Бежать? Как? Голубеев вел его на веревке, завязанной на шее петлей. Ее он одел тогда, когда они вышли на дорогу и затянул потуже. Руки скованы наручниками, в темноте далеко не убежишь, сразу свалишься.
- Я не мог жить, там, где мы жили с Инной, - продолжал Голубеев, - Все напоминало мне о ней. Она ходила по этой квартире, она касалась этих вещей и теперь все осталось таким же, а ее больше нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76