Ч Володя, если хотите, я угощу вас луком Ч в нем есть витамины, фитонциды,
острота и общественный вызов, то есть все, чего нет в моей жизни. Ч И, покач
ав лысой острой головой, тихо заперхал, засмеялся.
Ч В нем полно горечи, Михал Михалыч, Ч сказал я, усаживаясь напротив.
Ч Так что давайте я лучше угощу вас омлетом из яичного порошка!
Ч Спасибо, друг мой, вам надо самому много есть Ч вы еще мальчик, у вас все
гда должно быть чувство голода. Ч Он смотрел на меня прищурясь, и все его
лицо было собрано в маленькие квадратные складочки, а кожа коричневая Ч
в темных старческих пятнах. И может быть, потому, что Михал Михалыч вытяги
вал сильно голову из коротенького плотного туловища с толстыми лапками-
руками и маленькими ногами, казался он мне очень похожим на старую добру
ю черепаху. И носил он к тому же коричневый костюм в клетку, цветом и мешко
ватостью напоминавший ячеистый панцирь.
Я бросил на сковороду комок белого свиного лярда, разболтал в чашке яичн
ый порошок Ч желтая жижа с бульканьем и шипением разлилась на черном чу
гуне, Ч потом принес из комнаты буханку черного хлеба и сохранившиеся ш
есть кусков сахару, а у Бомзе был чай на заварку. Так что завтрак у нас полу
чился замечательный.
Старик ел мало и медленно, и я видел, что еда не доставляет ему никакого уд
овольствия Ч ест, потому что если не есть, то, наверное, скоро умрешь. Вот о
н и ел, не ощущая вкуса, равнодушно и неторопливо, будто выполнял скучную,
надоевшую работу. Потом отложил вилку и сказал:
Ч Впрочем, вы уже не мальчик. Вы уже мужчина. Сколько вам минуло?
Ч Двадцать два.
Ч Двадцать два, двадцать два… Ч старик высунул из-под панциря и снова с
прятал острую головку. Ч Как я был счастлив в двадцать два года!
От воспоминаний он прикрыл тонкие синеватые перепоночки век, и со сторон
ы можно было подумать, что старик заснул. Но он не спал, потому что зашевел
ились лапки на столе и он спросил:
Ч Володя, а вы счастливы в свои двадцать два?
Я пожал плечами:
Ч Не знаю, вроде бы все нормально.
Ч А я точно знал, что счастлив. И счастье, когда-то огромное, постепенно ум
еньшалось, пока не стало совсем маленьким Ч как камень в почке…
Я посмотрел на него искоса: в уголке черного мутного глаза застыла печал
ь, едкая, как неупавшая слеза. Жалко было старика Ч уж больно тоскует.
Ч Михал Михалыч, ну что вы здесь один маетесь? У вас же есть какие-то родст
венники или друзья в Киеве Ч вы бы поехали к ним, все-таки веселее…
Бомзе покачал своей маленькой сухой изморщиненной головой, грустно усм
ехнулся широким черепашьим ртом.
Ч Сколько улитка по земле ни ходит, от своего дома все равно не уйдет. Кро
ме того, Ч сказал он, минутку подумав, Ч они все уже старые, а старикам вм
есте жить не надо. Старикам надо стараться притулиться где-нибудь около
молодых Ч это делает прожитую ими жизнь более осмысленной…
Сына Бомзе Ч студента четвертого курса консерватории Ч убили под Моск
вой в октябре сорок первого. Он играл на виолончели, был сильно близорук и
в день стипендии приносил матери цветы. В нашей квартире никто никому ни
когда не дарил цветов, и эти букетики пробуждали к юноше чувство одновре
менно жалостливое и почтительное, ибо при всей очевидной нелепости трат
ы денег на цветы, когда их за городом можно нарвать сколько угодно, соседи
ощущали именно в этих цветочках нечто возвышенное и трогательное.
Цветы приобрели наглядный смысл, когда старики Бомзе получили извещени
е о смерти сына. Мать, никогда не болевшая раньше, прожила после этого три
дня и умерла ночью, во сне, и обряжавшие ее, и хоронившие на Немецком кладб
ище соседи почему-то больше всего вспоминали про эти цветы, словно они бы
ли самым главным, что запомнилось им из короткой жизни мальчика, быстрог
о, близорукого, извлекавшего из своей виолончели трепетно-тягучие, волн
ующие и не очень понятные мелодии…
Ч А вы довольны своей новой работой, Володя? Ч спросил Михал Михалыч.
Ч Как вам сказать… Я еще и сам не разобрался, Ч уклончиво ответил я, вспо
мнил Васю Векшина и подумал, что вряд ли тот был старше сына Михал Михалыч
а. И больше ничего говорить не стал, потому что старику вовсе не следовало
знать, как я провел свой первый день в МУРе. Посмотрел на часы и стал тороп
ливо собираться.
Ч Оставьте, Володя, я сам потом вымою посуду Ч я ведь на свою работу не оп
оздаю, ибо удачно пошутить никогда не поздно… Ч сказал старик.
Работа у Бомзе была необычная. До войны я вообще не мог понять, как такую е
рунду можно считать работой:
Михал Михалыч был профессиональный шутник. Он придумывал для газет и жур
налов шутки, платили ему очень немного и весьма неаккуратно, но он не обиж
ался, снова и снова приносил свои шутки, а если они не нравились Ч забирал
или переделывал.
Он любил повторять, что, к счастью, за самые лучшие шутки и анекдоты ему не
назначали гонорара. Называлась его профессия «юморист-малоформист», и м
еня всегда удивляло, как может придумывать действительно смешные шутки
и истории такой унылый и тихий человек…
Мне показалось, что Михал Михалыч хочет сказать что-то важное, но на кухню
ввалилась Шурка Баранова со всеми пятью своими отпрысками, и сразу подн
ялся здесь невыразимый гвалт, суета, беготня, топот, крики, смех и плач одн
овременно, дети хватали из тарелки картошку Бомзе, дергали меня за ремен
ь, один подлез под полу шинели, чтобы пощупать кобуру пистолета, другой за
брался к старику на колени, все они хотели кричать, бегать, есть, они хотел
и жить, и я понял, почему старик не желает уезжать отсюда в Киев не то к друз
ьям, не то к родственникам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21