не перехитрим, так и не одолеем вовсе – в этом я не сомневаюсь. Так что в это время не до сведения взаимных счетов, милейший Александр Дмитрич.
Да, генерал-адъютант императора Балашов проявил себя во всей красе, и слава Богу! На самом деле этому можно только радоваться. Теперь понятно, на что он способен. А способен оказался на все, в том числе и на полнейшее забвение правил чести.
Государь наш, умница, ни на йоту не поверил своему министру полиции, и тоже слава Богу!
Но все-таки назвать директора военной полиции всей Российской империи (и ведь назначение это было утверждено самим Александром Павловичем, Балашов отлично знает это!) авантюристом, хвастуном и фанфароном – это чересчур, по-моему, это превышает всякую разумную меру, всякую меру допустимого приличиями высказывания.
И о каком фанфаронстве моем может идти речь? Непостижимо!
Это сам мерзопакостник Балашов выдумывает и бессовестнейшим образом врет, врет и даже не думает стесняться при этом.
Экое бесстыдство!
Трудно даже представить себе, чтобы такого рода проделками занимался министр полиции Российской империи.
Государь ведь своими глазами видел шкатулку графа Нарбонна, доставленную мною?! Своими руками листал содержащиеся в ней бумаги, в числе коих была и инструкция, составленная самим Бонапарте?!
А каких французских шпионов отыскал Балашов? И кто после этого выдумщик? Кто, скажите на милость? Кто?
Да, фанфаронит сам министр полиции – собственной персоной. Обвиняет других в том, чем грешит сам.
Стыдно, Александр Дмитрич! Ох как стыдно!
Какую же дерзость надо иметь, чтобы написать государю такое обо мне! Написать заведомую ложь!

Мая 18 дня. Шесть часов вечера

Мне доподлинно известно, что министр Балашов, конечно, уже не раз писал на меня доносы, но теперь он настрочил целый трактат выдумок и инсинуаций, мне посвященный, и осмелился подать государю. И сделал это в тот момент, когда надо ловить шпионов. Он же хочет подловить меня, ищущего шпионов, кои столь опасны сейчас для нашей империи.
Вот что я думаю, вот какая мысль посетила меня прямо нынче, именно теперь, буквально в сию минуту.
Если когда-нибудь настанет такая пора (а не исключено, что она действительно когда-нибудь и настанет) и государь вдруг возжелает нас двоих примирить, то тут я решительнейшим образом ослушаюсь, впервые ослушаюсь государя, и с Балашовым мириться не стану ни при каких условиях, ни при каких обстоятельствах – ни за что, понимаете, ни за что.
Такое принимаю теперь я бесповоротное решение. И от слов своих никак не отступлюсь.
Все. Тетрадочка моя за апрель и добрую половину мая благополучно заканчивается – скоро начну заполнять последнюю страничку. Происшествий за последние два месяца было великое множество, но, конечно, самое важное – это приезд с разведывательной целью графа де Нарбонна, генерал-адъютанта самого Бонапарта.
Завтра в канцелярии обращусь к Протопопову, заведующему оной, или же к коллежскому секретарю Валуа (он всегда так внимателен к каждой моей просьбе) и попрошу для себя новенькую тетрадочку. Надеюсь, что со временем и она будет наполнена описанием дел и событий, совершенных во славу государя императора и Отечества нашего и непременно достойных и государя, и Отечества! Уж постараюсь! Я полагаю, что от работы высшей воинской полиции (а ведомство сие, скажу совершенно не таясь, есть в полном смысле слова мое кровное детище) в нынешнее время зависит слишком многое в нашей многотрудной жизни, ибо явно близится страшнейшее испытание для всех нас, обитающих в пределах великой империи.
Может быть, даже можно сказать, что воинская полиция никогда не была нужна так на Руси, как сейчас.

Мая 18 дня. Двенадцатый час ночи

Не так давно вернулся с ужина у Барклая-де-Толли. Естественно, была госпожа министерша и, естественно, в окружении его адъютантов плюс полковник Закревский, всезнающий, нагловатый и хитрый.
Среди приглашенных из свиты государя было несколько заметных особ: генерал-адъютанты Балашов и Волконский, граф Аракчеев и генерал от кавалерии Беннигсен.
Волконский смотрел на меня косо, а вот Балашов (о времена! о нравы!) все время заискивающе мне улыбался. И одновременно в его взгляде явно прочитывался вопрос: знаю ли я о той записке, что он на днях подал императору?!
Однако я, делая вид, что ничего не понимаю, был с ним ровен и сух. На его фальшиво-ласковые вопросы отвечал всегда односложно и слишком кратко. Он, без всякого сомнения, чувствовал это и, вероятно, внутренне дрожал. Что ж, поделом ему!
Барон Беннигсен (в графское достоинство был возведен в 1813 году. – Позднейшее примечание Я. И. де Санглена ) не столь показался мне кичлив и задирист, как при первом знакомстве. А я все разглядывал с плохо скрываемым любопытством убийцу российского императора Павла.
Высокий, сухощавый, с длинным лицом и орлиным носом, с видной осанкой, прямым станом и холодной физиономией, он поразил меня своей наружностью между круглыми, скуластыми и курносыми лицами русских офицеров (особенно он контрастировал с блинообразным лицом дежурного генерала Кикина).
Кстати, генерал Беннигсен, хоть он и состоит при особе государя и прибыл в его свите, здешний житель: у него громадные имения в Виленском крае – более тысячи душ (он их получил за то, что еще в 1794 году разбил поляков при Солах и, переправившись вплавь через Неман, нанес им поражение у Олиты). Кроме того, в начале нынешнего столетия он был тут губернатором. Обо всем этом рассказал мне сотрудник моей канцелярии Карл Иваныч Валуа, человек дельный и дотошный.
Граф Аракчеев, сидевший подле Беннигсена, был ко мне в высшей степени милостив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49