Граф известил меня потом, что Александр Павлович выразил мне за доставление сего меморандума, представляющего интерес в самых разных отношениях, совершенно особую благодарность.
Последняя записка сына аптекаря и в самом деле прелюбопытнейшая, в высшей степени достойная внимания.


Мая 18 дня. Полдень

С раннего утра я разбирал корреспонденцию, отвечал на письма, потом читал очередную сводку событий за прошедшие сутки, присланную квартальным надзирателем Шуленберхом (его отчеты всегда очень точны и подробны, впрочем, как и отчеты полицмейстера Вейса), продумывал наиболее неотложные вопросы, которые собирался переслать в Варшаву сыну аптекаря. И тут раздался легкий, осторожный стук.
Шел седьмой час утра. Изумленный и даже слегка озадаченный тем, кто же этот столь ранний посетитель, я решительно и нетерпеливо распахнул дверь своего кабинета и увидел хорошо известную мне фигурку Зиновьева, камердинера государя.
Зиновьев вручил мне записку, в коей Александр Павлович просил меня незамедлительно явиться к нему. Естественно, я тут же, не мешкая, схватил свой портфель, побросал туда последние донесения и помчался в Виленский замок.
Лишь только я вошел, государь поздоровался со мной и, лукаво оглядывая меня, сразу же выпалил, буквально не переводя дыхания (видимо, его величеству ох как не терпелось):
– Санглен, погляди-ка, что я получил вчера поздно вечером.
И, продолжая улыбаться, протянул мне сложенный вдвое почтовый лист бумаги. Я развернул его и внимательнейшим образом принялся за чтение.
То была докладная записка, подписанная никем иным, как министром полиции Балашовым, моим бывшим покровителем и другом. Вот неслыханная дерзость! Вот канальство! И как он только посмел пойти на такое, непостижимо!
Балашов писал государю, что я авантюрист, обманщик и хвастун (он назвал меня «гасконским хвастуном»), что военная полиция на самом деле бездействует и что все успехи ее есть просто плод моего горячечного воображения.
Поначалу я, конечно, расстроился, но, собравшись с мыслями, довольно быстро и спокойно отвечал:
– Это зависть, ваше величество, просто зависть, и не более того. Бесспорно ведь, что министерство полиции бездействует и совершенно не в силах противостоять хитростям Бонапарте и его клевретов. Мы же шпионов наловили, будь здоров. А если я такой хвастун и авантюрист, как это расписывает Балашов, то чего же он тогда в начале этого года сделал меня заведующим особой канцелярией при министерстве полиции и сам меня называл своей «правой рукой»?!
Государь согласился со мной (он припомнил тут и свою давнишнюю фразу, что авантюристы необходимы России не менее, чем честные люди), но все еще поглядывал лукаво и проклятой балашовской записки со стола почему-то упорно не убирал, даже держал на ней руку, причем демонстративно держал.
Сомнений быть не могло: император явно дразнил меня или, точнее, поддразнивал: в глазах его застряли смешинки, длинный, тонкий рот растянулся в гримасе улыбки. И я это встретил с пониманием и даже с ободрением.
Кажется, Александру Павловичу нравилось видеть меня расстроенным, или же он просто хотел, считал нужным для блага народного предотвратить примирение руководителя военной полиции с министром полиции.
Император российский, величайший гений политической интриги (вот кто на самом деле должен возглавлять тайную полицию! Но он, собственно, ее и возглавляет – мы же так только, инструменты, послушные струны его воли, и не более того), без всякого сомнения, прав, и при этом полностью прав.
В самом деле, в интересах всеобщей безопасности и спокойствия общественного сыскные службы в государстве должны быть неминуемо разобщены, должны в обязательном порядке враждовать друг с другом. В противном случае создается опасность сосредоточения исключительной власти в рамках одного только ведомства, что совершенно недопустимо и даже вредно для нашей империи, как и вообще для любой империи. Все это так. Все это сознаю я, прекраснейшим образом сознаю.
Но до невозможности грустно при этом то, что Балашов все-таки оказался столь несомненным, столь полнейшим мерзавцем!
Я не мог никогда представить себе именно такой полноты подлости в дворянине и государственном муже.
А государь наш, с его поразительнейшим политическим чутьем, со всей силой своего неистребимого презрения к человечеству, такое представить вполне мог. Вообще, нужно вникнуть в характер Александра Павловича. Все высокое, великое доступно его величеству. Он умеет уважать эту возвышенность, но не далее той комнаты, в которой оказывал свое уважение, он любит путать и ссорить.
Не сомневаюсь, что он сам и предложил Балашову составить записку, в коей тот бы попробовал дать мой портрет, приватный и служебный.
И Балашов вмиг попался в расставленные ему сети и великолепнейшим образом показал, на что он способен (как тут не вспомнить пушкинское: «Льстецы, льстецы, старайтесь сохранить и в подлости осанку благородства». – Позднейшее примечание Я. И. де Санглена ).
Ах Александр Дмитрич, Александр Дмитрич, зачем же ты так?! Зачем сам себя позоришь, позоришь звание министра полиции?! И особливо позоришь звание генерал-адъютанта его величества, а это уже совершенно недопустимо! Удивил ты меня, признаюсь удивил! Такого я не ожидал. Устраивал ты мне всяческие каверзы, и не один раз, но такого я все-таки не ожидал. Подумай-ка сам, поразмысли как следует, любезнейший. Служим-то мы ведь одному государю! Одному Отечеству! Какой же смысл нам доносить друг на друга?!
И враг на нас надвигается один, не только жестокий, но и хитрый, и мы должны его не просто одолеть, но и перехитрить при этом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49