ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
» Ему, любителю, который занимается только урывками; ему, лишенному возможности ежедневно тренироваться, Лист говорит эти слова! Не о таланте, не о любви к сочинению, а о технике. И спрашивает, откуда она, так как знает, что Бородин в основном ученый, химик.
В самом деле, откуда? Впрочем, Стасов, который всегда трогателен в своей заботливости, сказал ему однажды: «Это вздор, будто вы далеки от музыки и отдаете ей лишь малую дань своего времени. Вы пронизаны музыкой, вот что! Нет ни одного дня, когда вы не жили бы ею. С самого детства вы ею полны, и не напрасно ваш Зинин Н. Н. 3инин – ученый-химик, профессор, руководитель Бородина.
все время беспокоился, как бы она целиком не завладела вами. Да это уже случилось. Вы творите музыку постоянно, это внутреннее, от вас не зависящее. Когда вы идете в лабораторию проверить, все ли в порядке, вы незаметно для себя громко поете и, возвращаясь оттуда, также, Я знаю, что в это время вы сочиняете – да-да! Но я знаю также, что это не будет ни записано, ни даже сыграно на фортепьяно, с ужасом думаю я о том, что самое лучшее ваше произведение так и останется никому не известным… Но я не дам вам уклониться, буду толкать». А что может Стасов? Предлагать темы, собирать материалы, рисунки, песни? Напоминать о долге, будить совесть? О, это очень много, но это и мало. Он не может замедлить течение времени или расширить сутки, прибавив им по нескольку часов. Виновник всех этих стасовских огорчений недолго сокрушается. Сознание трагического, отсутствие надежды не в его натуре. Что-нибудь да произойдет. И в самом деле происходит.
Когда удается записать импровизации, оказывается, это уже готовая музыка. Он пишет прямо набело. Когда Корсаков торопит, напоминая о близком концерте, исписанные карандашом листы покрываются желатином и вывешиваются для просушки. И в концерте все исполняется.
…Аптечные траты, слава богу, не обсуждались, и заседание комиссии отложено. Так что можно зайти к Сергею Петровичу Боткину – посоветоваться насчет Кати.
Боткин знал Катину болезнь и сказал то же, что и в прежние разы: если не бросит курить, лекарства не помогут. Катя принадлежала к тем больным, которых он не любил за их упрямство и несобранность.
Боткин был не в духе. Его жена, Анастасия Алексеевна, осторожно убирала со стола бумаги, которые он в раздражении отодвигал.
– Черт знает что! – заговорил Боткин, скомкав в руке какую-то записку.– Заставляют меня быть… факиром. Или черт знает чем.
– Как это? – спросил Бородин.
– Да вот. Приходят ко мне на днях студенты. У них затевается любительский спектакль в пользу землячества. Ну и отлично, а я при чем? Оказывается, должен сыграть на виолончели. Я им: «Господа, виолончель мое личное дело». А они: «Профессор, ведь вы не из тех, кто ограничивается своей узкой специальностью». Они думают, что у врача узкая специальность!
– Он очень утомлен сегодня,– сказала Анастасия Алексеевна.
– …И ведь меня уговорят! И я вылезу на эстраду со своей виолончелью и проскриплю какой-нибудь ноктюрн.
– Подобную разносторонность как раз и одобряет Лист,– сказал Бородин, улыбаясь,– он называет нас, русских, ренессансными людьми.
– Это в чем же ренессанс проявляется? В том, что медики неважно играют на виолончели, а музыканты состоят казначеями каких-то обществ?
– Значит, по-твоему,– не выдержала Анастасия Алексеев-па,– современный человек должен сидеть в своей бочке?
– Вот и заговорила общественная деятельница! Да мне, чтобы стать сносным врачом, пришлось черт знает сколько читать, наблюдать, думать, вспоминать! И знать, что всему этому не будет конца. И ведь чем дальше, тем труднее. А сколько надо знать ему,– он указал на Бородина,– как химику? Как музыканту? Нет, други, ренессансные люди – это те, кто развивает все заложенное в них природой. И развивает мудро, целеустремленно. А вы разбрасываетесь, словно вам тысячу лет жить. Да еще горды, что растекаетесь вширь. Глубина, мол, это неважно.
– Вот так и бывает с ним. Удержу нет! Женщина не то укоряла, не то любовалась им.
– Постойте! – воскликнул Боткин.– Где-то я читал чудную сказку про чудных человечков, которые перед самым Новым годом решили зажечь в лесу большой костер и бросить туда все, что мешает им быть счастливыми: все условности, заблуждения – сжечь, чтобы в наступающем году действительно обрести новое счастье.
– Никакой такой сказки ты не читал,– сказала жена, как и раньше и укоряя, и любуясь,– ты ее только что придумал.
– Ну, и что с того?
– Тогда не говори, что читал.
– Верно: не надо стыдиться собственных мыслей. Тем более, что Новый год не за горами.
…Вот так бы сидеть и разговаривать о необычном: и Боткин повеселел, и Бородину стало легче. Но их каторжная жизнь – так называл ее Боткин – не позволяла им заниматься перекабыльством Так М. Е. Салтыков-Щедрин определял разговоры без цели.
. Надо было спешить.
– Значит, так,– говорил Боткин, провожая Бородина,– пусть Екатерина Сергеевна запомнит: курение в сторону, кислород – в умеренных количествах и лучше всего жить где-нибудь в одном месте.
Бородин вздохнул.
Вечер.
Было уже совсем темно, но тепло по-прежнему. Дома он застал одну Леночку и вдвоем с ней пообедал. Чудно: то человек пятнадцать сидят за столом, а то двое. И так непривычно обедать в седьмом часу, непривычно рано. И коты бродят как одичалые.
Лизутки нет дома: она ушла с женихом в театр.
– И мне предлагали,– говорит Леночка,– но я не пошла.
– Да я бы уж как-нибудь пообедал.
– Нет-нет, мне не хотелось. К тому же,– она округлила глаза,– кажется, Мамай заболел.
Это прозвище дальнего родственника, который прибыл накануне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
В самом деле, откуда? Впрочем, Стасов, который всегда трогателен в своей заботливости, сказал ему однажды: «Это вздор, будто вы далеки от музыки и отдаете ей лишь малую дань своего времени. Вы пронизаны музыкой, вот что! Нет ни одного дня, когда вы не жили бы ею. С самого детства вы ею полны, и не напрасно ваш Зинин Н. Н. 3инин – ученый-химик, профессор, руководитель Бородина.
все время беспокоился, как бы она целиком не завладела вами. Да это уже случилось. Вы творите музыку постоянно, это внутреннее, от вас не зависящее. Когда вы идете в лабораторию проверить, все ли в порядке, вы незаметно для себя громко поете и, возвращаясь оттуда, также, Я знаю, что в это время вы сочиняете – да-да! Но я знаю также, что это не будет ни записано, ни даже сыграно на фортепьяно, с ужасом думаю я о том, что самое лучшее ваше произведение так и останется никому не известным… Но я не дам вам уклониться, буду толкать». А что может Стасов? Предлагать темы, собирать материалы, рисунки, песни? Напоминать о долге, будить совесть? О, это очень много, но это и мало. Он не может замедлить течение времени или расширить сутки, прибавив им по нескольку часов. Виновник всех этих стасовских огорчений недолго сокрушается. Сознание трагического, отсутствие надежды не в его натуре. Что-нибудь да произойдет. И в самом деле происходит.
Когда удается записать импровизации, оказывается, это уже готовая музыка. Он пишет прямо набело. Когда Корсаков торопит, напоминая о близком концерте, исписанные карандашом листы покрываются желатином и вывешиваются для просушки. И в концерте все исполняется.
…Аптечные траты, слава богу, не обсуждались, и заседание комиссии отложено. Так что можно зайти к Сергею Петровичу Боткину – посоветоваться насчет Кати.
Боткин знал Катину болезнь и сказал то же, что и в прежние разы: если не бросит курить, лекарства не помогут. Катя принадлежала к тем больным, которых он не любил за их упрямство и несобранность.
Боткин был не в духе. Его жена, Анастасия Алексеевна, осторожно убирала со стола бумаги, которые он в раздражении отодвигал.
– Черт знает что! – заговорил Боткин, скомкав в руке какую-то записку.– Заставляют меня быть… факиром. Или черт знает чем.
– Как это? – спросил Бородин.
– Да вот. Приходят ко мне на днях студенты. У них затевается любительский спектакль в пользу землячества. Ну и отлично, а я при чем? Оказывается, должен сыграть на виолончели. Я им: «Господа, виолончель мое личное дело». А они: «Профессор, ведь вы не из тех, кто ограничивается своей узкой специальностью». Они думают, что у врача узкая специальность!
– Он очень утомлен сегодня,– сказала Анастасия Алексеевна.
– …И ведь меня уговорят! И я вылезу на эстраду со своей виолончелью и проскриплю какой-нибудь ноктюрн.
– Подобную разносторонность как раз и одобряет Лист,– сказал Бородин, улыбаясь,– он называет нас, русских, ренессансными людьми.
– Это в чем же ренессанс проявляется? В том, что медики неважно играют на виолончели, а музыканты состоят казначеями каких-то обществ?
– Значит, по-твоему,– не выдержала Анастасия Алексеев-па,– современный человек должен сидеть в своей бочке?
– Вот и заговорила общественная деятельница! Да мне, чтобы стать сносным врачом, пришлось черт знает сколько читать, наблюдать, думать, вспоминать! И знать, что всему этому не будет конца. И ведь чем дальше, тем труднее. А сколько надо знать ему,– он указал на Бородина,– как химику? Как музыканту? Нет, други, ренессансные люди – это те, кто развивает все заложенное в них природой. И развивает мудро, целеустремленно. А вы разбрасываетесь, словно вам тысячу лет жить. Да еще горды, что растекаетесь вширь. Глубина, мол, это неважно.
– Вот так и бывает с ним. Удержу нет! Женщина не то укоряла, не то любовалась им.
– Постойте! – воскликнул Боткин.– Где-то я читал чудную сказку про чудных человечков, которые перед самым Новым годом решили зажечь в лесу большой костер и бросить туда все, что мешает им быть счастливыми: все условности, заблуждения – сжечь, чтобы в наступающем году действительно обрести новое счастье.
– Никакой такой сказки ты не читал,– сказала жена, как и раньше и укоряя, и любуясь,– ты ее только что придумал.
– Ну, и что с того?
– Тогда не говори, что читал.
– Верно: не надо стыдиться собственных мыслей. Тем более, что Новый год не за горами.
…Вот так бы сидеть и разговаривать о необычном: и Боткин повеселел, и Бородину стало легче. Но их каторжная жизнь – так называл ее Боткин – не позволяла им заниматься перекабыльством Так М. Е. Салтыков-Щедрин определял разговоры без цели.
. Надо было спешить.
– Значит, так,– говорил Боткин, провожая Бородина,– пусть Екатерина Сергеевна запомнит: курение в сторону, кислород – в умеренных количествах и лучше всего жить где-нибудь в одном месте.
Бородин вздохнул.
Вечер.
Было уже совсем темно, но тепло по-прежнему. Дома он застал одну Леночку и вдвоем с ней пообедал. Чудно: то человек пятнадцать сидят за столом, а то двое. И так непривычно обедать в седьмом часу, непривычно рано. И коты бродят как одичалые.
Лизутки нет дома: она ушла с женихом в театр.
– И мне предлагали,– говорит Леночка,– но я не пошла.
– Да я бы уж как-нибудь пообедал.
– Нет-нет, мне не хотелось. К тому же,– она округлила глаза,– кажется, Мамай заболел.
Это прозвище дальнего родственника, который прибыл накануне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53