«Княгиню Волконскую», например.
Катя молчала. Глинку нельзя осуждать. Глинке позволено.
– Однако он этого не сделал, как тебе известно. Выбрал историю, потом сказку… А в обеих операх – ты не станешь отрицать,– героика.
– И в наше время героики достаточно,– сказала Катя. Но больше не спорила.
Другой разговор был с молодым историком. Бородин показал ему либретто «Князя Игоря».
– Отличная канва для музыки,– сказал историк, прочитав либретто.– И текст превосходный. Могу предсказать успех. Но… драматизма подлинного нет. Слишком уж все примиряюще. И – неправдоподобно.
– То есть?
– Да вот пример – отдаленный – Тарас Бульба у Гоголя убивает родного сына за то, что тот полюбил польскую панну во время войны с поляками…
– Не за то, а за измену товариществу, родине.
– Такая любовь во время войны уже есть измена родине. Во всяком случае, может привести к измене. И – привела. Вот и драма. А у вас сын русского князя, воин, участвующий в походе, заводит роман с дочерью половецкого хана. И остается прав. «О моя ла-а-да!» И сам хан у вас такой благородный, милостивый к своему врагу. А ведь жестокость и коварство этих завоевателей были беспримерны. Да и российские воины в побежденных ими городах не хороводы водили.
– Опера не хроника и не учебник истории.
– Вы правы. Поэты и живописцы часто с историей не в ладу. Вспомните Шиллера… Что же с композиторов требовать? Может, так и надо.
– Мы историю изучаем…
– И Владимир у вас Галицкий – личность сама по себе омерзительная – даже в сценарии не лишен некоторого изящества… А в музыке – воображаю, что будет!
– Я его приукрашивать не стану. Он циник, и поэтому…
– Уж вы сочините! Нет, музыка с историей не в ладу. На это можно было возразить, что и сама история не такая уж непогрешимая наука. Недаром одна школа сменяет другую… Но замечания задели Бородина. В самом деле, в либретто мало действия, конфликтов нет. Он охладел к «Игорю», и работа остановилась.
А жизнь мчалась и требовала своего. Целых четыре года прошло, прежде чем он снова вернулся к своей опере. Но за эти годы во многом изменились его собственные воззрения. Он теперь знал, что опера будет эпическая, а в эпосе музыкальном другие характеры и отношения, чем в лирике или в драме. Так шесть лет назад, в семьдесят третьем, опять началась его жизнь в музыке. Это захватило его сильнее, чем наука и преподавание, хотя внешне было почти незаметно, и друзья упрекали его, что опера не двигается вперед.
Он побывал в старинных русских городах: во Владимире, в Суздале; слушал в церквах пение и колокольный звон, изучал Ипатьевскую летопись. Просил Стасова свести его со знатоками восточных обычаев. Стасов знал всех и вся и вскоре разыскал венгерского этнографа Хунвальфи. Тот, оказывается, обнаружил в Венгрии целую деревню, населенную потомками древних половцев. Сохранившиеся в тех местах тюркские напевы он прислал Стасову, а тот показал их Бородину.
Пригодились также сборники русских песен и мелодии, услышанные в народе, вроде песенки горничной Дуняши, которую она привезла из деревни, и запевов Давыдовского крестьянина Вахрамеича.
И опера двигалась, несмотря ни на что. Бородин лепил ее крупно, рельефно, с большими ариями и ансамблями.
Его идеалом были оперы Глинки, в особенности «Руслан». Напротив, «Каменный гость», где музыка гибко следовала за каждым словом, нравился ему, но не увлекал. Он не мог бы писать оперу сплошным речитативом даже самым выразительным и красивым, как у Даргомыжского, хотя и сам владел речитативом Речитатив – напев, близкий к декламации

и, где нужно, умело применял его.
Покойный Даргомыжский знал эту особенность Бородина. Он любил его, как сына, и уважал его стремления и наклонности, несмотря на то, что они расходились с его собственными.
«Игорь» был логическим продолжением симфоний Бородина и его романсов: Стасов называл их эпическими картинами; и так же понимала их Сашенька Пургольд, их первая чуткая исполнительница. Та самая Анна-Лаура А. Н. Пургольд исполняла в «Каменном госте» обе женские партии: донны Анны и Лауры. Оттого друзья и прозвали ее донной Анной-Лаурой.

, которая в «Каменном госте» оттеняла каждое слово в раздробленной мелодии, пела совсем по-другому романсы Бородина: сразу схватывала основное и широко обобщала.
Прошедшим летом в «роскошном кабинете под голубыми сводами» он успел написать почти все первое действие оперы. Да еще был задуман квартет.
Все это или хотя бы часть он должен показать сегодня у Корсаковых.

…Леночка обещала разбудить, так что можно не беспокоиться. Да он и не спит. Или, пожалуй, спит. Потому что ему видится квартира Боткина; только это не квартира Боткина, а опушка темного леса. Какие-то чудные человечки в остроконечных колпаках сидят вокруг зажженного костра и колдуют. Среди них сам Боткин в каком-то странном одеянии: на нем белый халат, вроде медицинского, но из плотной блестящей материи, и сам он вроде мага.
Ага! Это продолжение сегодняшнего разговора.
«Скоро Новый год,– сказал Боткин,– вот и новогодний костер. Сейчас разгорится… А вы,– обращается он к человечкам,– изыдите! Свое дело сделали, и ладно. Как нужно будет, позову».
Человечки скрылись. Боткин крикнул куда-то вдаль: «Потуши, Настенька, лампу! Вот так. Уютнее и фантастичнее».
Вокруг стало еще темней, а костер запылал ярче.
«Нет, ты все-таки ренессансный человек»,– сказал Бородин.
В этом сне Боткин – его интимный друг.
«Это я сейчас докажу. Костер зажжен, пора дать ему пищу. Ну, Александр Порфирьевич, бросай!»
«Да нет у меня ничего такого, что я хотел бы…»
«Есть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53