Игнац Клаус, богатый торговец зерном, сказал:
– Когда играешь Моцарта, то забываешь обо всем. А миниатюрный Альберт Лутц заметил:
– Моя молодость прошла вместе с молодостью Моцарта. Правда, я посвятил себя медицине, но для меня всегда большая честь исполнять его музыку. Я никогда не забуду того времени, когда мне выпало счастье брать у него уроки.
– Музыка Моцарта очищает душу и сердце, – сказал Гроб.
– А вы знали доктора, который лечил Моцарта перед кончиной? – спросил Джэсон у Лутца.
– Нет. Я тогда только еще изучал медицину.
– Вы догадывались, что он умирает?
– Откуда же, я его не осматривал.
– А он знал, что умирает?
– Мало кто из нас об этом догадывается. Ведь смерть это удел других.
– Возможно, кто-нибудь из вас знает, где находилась последняя квартира Моцарта?
– Так ли это важно? – заметил Гроб. – Во времена Моцарта смерть без разбора косила людей, она подстерегала всех и каждого. Я не верю, будто он умер от людского коварства, как некоторые утверждают, нет, он погиб от собственного простодушия, потому что верил, что музыка может его прокормить.
– Уж не пишете ли вы о нем книгу, господин Отис? – спросил доктор Лутц.
– Возможно, я этим займусь.
– Ваш интерес вполне понятен, – сказал Оффнер. – После смерти Моцарта оригиналы его партитур сильно возросли в цене, и я тоже их покупал. Благодаря Моцарту мои издательские дела пошли в гору.
– И не только ваши, – сказал Лутц. – А вот сам Моцарт так и не нажил состояния. Я никогда не забуду нашей последней встречи. Я застал его в ужасном положении.
– Вы считаете, он умер своей смертью? – спросил Джэсон, позабыв об осторожности.
– Повторяю, я не лечил его.
Четверо стариков, погруженные в прошлое, застыли в молчании.
Когда, наконец, Джэсон обретет покой? Видимо, тогда, когда подтвердит свои подозрения, подумала Дебора. Это единственное, что его теперь занимает. А что если он ошибается? Хватит ли у него сил понять свое заблуждение? И даже если его догадка подтвердится, поверят ли ему? Эти вопросы не давали Деборе покоя; она взглянула на Гроба, и тот незаметно кивнул ей, как бы говоря, постарайтесь направить разговор в безопасное русло.
– Вы сказали, доктор Лутц, – продолжал Джэсон, – что навсегда запомнили свою последнюю встречу с Моцартом. Почему?
– Моцарт был тяжко болен. И очень беден.
– И вас беспокоило его положение?
– Это случилось ноябрьским вечером 1791 года, – начал доктор. – Я хорошо запомнил время, потому что в тот год жестокая зимняя стужа наступила внезапно, и по дороге к Моцарту я промерз насквозь и надеялся, что в камине у него пылает жаркий огонь. Я беспокоился, поскольку не разучил вещи, которую Моцарт задал мне месяц назад, и пропустил несколько уроков, а теперь к тому же собирался сообщить своему учителю, что вообще отказываюсь от уроков. Для музыки потеря небольшая, но Моцарт, казалось мне, очень нуждался в гульденах, которые нему платил.
К моему удивлению, дверь мне отпер не Моцарт, а хозяин таверны, где частенько бывал мой учитель.
«Я ученик господина Моцарта, – начал я, и он тут же перебил меня:
„Господин капельмейстер нездоров, лучше зайдите через несколько дней“.
Но тут сверху донесся голос Моцарта:
„Пусть войдет. Меня и без того не балуют визитами“.
„Что с ним?“ – спросил я.
„Он болеет уже несколько дней, – ответил хозяин таверны. – Что-то с желудком. Сидит на одном супе, а пьет только вино. И все равно жалуется на боли. Я приношу еду и стараюсь облегчить его страдания“.
„А где же его жена?“
„В Бадене, лечится на водах. Моцарт просил ей не писать. Боится, что она начнет волноваться, а ей это вредно при ее слабом здоровье“.
„Ну, а его болезнь? Доктор его навещал?“
„Вначале, когда он только заболел. Он почувствовал себя плохо после того, как у кого-то поужинал. На следующий день он потерял сознание, но доктор сказал, что причиной тому переутомление. Однако боли не утихли, и он больше не доверяет доктору. А вы не тот ли студент-медик, которому господин капельмейстер дает уроки?“
Я кивнул. Вся эта история начала меня тревожить.
„Может быть, вы взглянете на него. Определите, что с ним такое. Похоже, доктор ничего не понимает в его болезни“.
„Но если доктор ничего не понимает, куда уж мне? Я еще только студент и…“
Голос Моцарта прервал нас:
„Чего вы там шепчетесь? Что-то от меня скрываете? Ведите сюда господина Лутца. Я дам ему урок“.
Когда мы поднимались по темной лестнице на второй этаж, хозяин таверны тихо шепнул:
„Он пытается сочинять. Хочет показать, что здоров, но прошу вас, не утомляйте его. Он слишком слаб. Иначе он снова сляжет“.
Мы вошли в квартиру Моцарта. Я изумился, как все в ней переменилось за месяц моего отсутствия. Исчез серебряный кофейный сервиз – предмет гордости хозяина, и пара красивых подсвечников, которыми он так дорожил, а в музыкальной комнате стояли лишь фортепьяно и альт.
Моцарт сидел за столом совершенно одетый, а перед ним лежали ноты. На нем был поношенный камзол, какого я никогда на нем не видел, пряжки на башмаках не чищены, прекрасные белокурые волосы, обычно аккуратно причесанные, были растрепаны. Он словно хотел доказать, что несмотря ни на что, он может работать.
Он поднялся мне навстречу, протянул руку и, чтобы не упасть, оперся о стол. Его лицо заметно осунулось и побледнело. В музыкальной комнате было очень холодно, огонь в печи едва тлел.
Он энергично пожал мне руку, и я заметил, что его руки, всегда полные, словно бы распухли, хотя сам он похудел.
Он сказал:
„Как хорошо, что вы пришли, Альберт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129