А она тоже хорошая была. Худенькая такая. Оденет шубу, валенки да шапку, ну ни дать ни взять мужи-чок-с-ноготок. Особенно шапка у нее смешная была — тарбаганья, лохматая, ее, как крышей, прикрывала. Жена моя, бывало, засмеется и скажет: «Шапка, шапка, куда ты нашу Лену несешь?» Прожили они вместе зиму и лето. А на другую зиму его, как проявившего себя специалиста, в командировку во Вьетнам отправили. Она с ним не поехала: ребеночек у нее должен был народиться. Осталась одна. И вижу я, вроде бы себя потеряла женщина. Никуда не ходит, ни от кого помощи не просит. А жить ей одной куда как трудно. Муж под самые холода уехал, в доме ни полена дров, окна не промазаны, двери рассохлись за лето. Неуютно, холодно в квартире. Я раз зашел, окна промазал, заклеил. Потом дверь войлоком обил. За водой для себя побегу и ей натаскаю. Сам посуди, как не помочь
человеку, когда он в этом нуждается. Да еще женщина, да в таком положении! В общем, стал я ей так же, как и у себя дома, по хозяйству помогать. В больницу свез и обратно доставил. У нее девочка народилась, глазастая такая, курносая. Пока она в больнице была, я машину дров ей привез, попилил, поколол. Печь все это время протапливал, чтобы не отсырела комната. И повеселела наша Лена, уже запросто к нам, как к родным, забегала. А мы с нею — как с сестрой. Жинка моя, правда, сначала вроде бы и приревновать ее хотела, да, видно, вспомнила, как ей самой нелегко приходилось, когда я подолгу в поездках бывал. Оттаяла. В общем дружно, по-братски мы жили.
И вот уже по весне, по теплу большому — вёсны у нас тут ласковые бывают —вернулся Ленин муж. Гладкий такой, по-западному одетый, довольный, в себе уверенный. Ну, думаю, вот и хорошо, перезимовали. Теперь Лена за ним, как за каменной стеной. Парень наверняка в большое начальство пойдет, уж очень о нем отзываются все отменно.
Приехал он в воскресенье утром. Я к ним не пошел, неудобно все-таки: люди столько не виделись, а тут посторонний. А откровенно сказать, уж очень мне хотелось с ним встретиться, про все виденное им послушать. Легко ли сказать, в такую даль человек ездил; сколько событий да людей перевидал! На всякий случай, если они к нам зайдут, сбегал я в магазин, бутылочку купил, закуски разной хорошей. Жена стол накрыла.
Завечерело. И этак часов в семь входит к нам Владимир (так его звали). Поздоровался, вижу — парень выпивши крепко. Понятно, с приездом с кем не бывает.
Я его к столу пригласил. Выпили. Он молчит и все так хитренько улыбается, и глаза у него, как две змеи, так и жалят. «Расскажи, говорю, Володя, как съездил, что видел». И тут он гаденько так засмеялся и гово-рит: «Нет, сначала вы, Василий Владимирович, расска-жите мне, как вы тут с моей женой ночки зимние коротали. И как это вам удалось, — тут он на жену мою глянул,— с двоими управляться?» А сам поднимает стакан с водкой и спокойненько так, вприхлебочку, пьет.
Понимаешь, обожгло меня тут всего, будто я нагишом на пятидесятиградусный мороз выскочил. Запрыгало все в глазах. Вижу только улыбочку его и подбородок, а по нему струйкой водка бежит, и каждая капелька как бы смеется надо мной.
«Что ты сказал?» — спрашиваю, а сам, как в ознобе, трясусь.
«Что слышал», — говорит.
«Да как же ты, гад, можешь на любимого человека такую грязь лить?! Да кто же ты такой есть?!» — заорал я и сам голоса своего не признал.
...Василий снова замолчал. Встал, прошел к окну, закрыл створки. Постоял, опершись руками о подоконник, весь залитый лунным светом.
— Побил я его, Юра. Крепко побил. Как кота нашкодившего за дверь выкинул. И больно мне его бить было — ведь человек все-таки. А побил. Он с час, наверно, под дверьми скулил, — Лена ему дверь не открыла. Видно, и ей он в душу наплевал перед тем, как ко мне идти. А потом успокоился и побежал в мили-
цию. Составили протокол. Пришли за мной и дали мне ни много, ни мало — пятнадцать суток за бытовое хулиганство. Судья еще предупредил, что сжалился надо мной, а так мог бы и под статью подвести. Отсидел я пятнадцать суток. Вернулся. Рассчитался и уехал оттуда. Слышал, что Владимир здорово в начальники пропер — толковый он инженер. А вот как они с Леной — не знаю. Может, и простила она ему. А я не простил, нет. Не могу я простить человеку, который другого в грязь готов затоптать.
Мы долго молчали, прислушиваясь к мелкому дробному стуку за окном. Луна скрылась, и, как это часто бывает в Якутии, откуда-то из-за окоема набились в город низкие лохматые тучи, и мглистый снег в сотни острых коготков безумолчно стучал в стекла, забиваясь в щели и опадая между рам холодной зыбкой лужицей.
— Все должно быть для человека и ради человека,— вдруг громко сказал Миша Орлов, он уже давно не спал и тоже слушал Василия, не подавая голоса.— Главное — это человек. И жить человек должен ради другого. И нельзя делить людей на хороших специалистов и руководителей. Говорят: человек он неважный, а специалист замечательный, руководитель блестящий. А по мне — если он человек худой, так и работник он до поры до времени. Сшибет он себе голову, коли не думает о людях, как о братьях. Так или нет? И главное не в том, чтобы лопатой алмазы грести, план выполнять. Главное — чтоб от выполнения этого плана легче и лучше человеку на земле жилось. Чтобы чище он становился, чтобы каждая душа в тысячу карат ценилась. Кто как, а я считаю, что главное не в
том, что уже успел сделать человек, а что он еще сможет сделать большого и доброго. И к человеку этому относиться надо еще бережнее, чем к камушкам алмазным. Потому что сердце человеческое куда дороже алмаза.
Мы еще долго разговаривали, вспоминая все хорошее, что пришлось пережить каждому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33