— Вот и будет у тебя такой же пьянчуга, как и у меня, — сказала жена Пабло. — И вино-то он пьет какое-то чудное. Слушай-ка, Ingles англичанин (исп.)

.— Не Ingles. Американец.— Хорошо. Слушай, американец. Где ты будешь спать?— На воздухе. У меня спальный мешок.— Ну что ж, — сказала она. — Ночь ясная.— Да, будет холодно.— Значит, на воздухе, — сказала она. — Ну, спи на воздухе. А твои тюки пусть спят здесь, со мной.— Хорошо, — сказал Роберт Джордан.— Оставь нас на минуту, — сказал он девушке и положил ей руку на плечо.— Зачем?— Я хочу поговорить с Пилар.— Мне непременно надо уйти?— Да.— Ну что? — спросила жена Пабло, когда девушка отошла в угол, где висел бурдюк, и стала там, глядя на играющих в карты.— Цыган сказал, что я должен был… — начал он.— Нет, — перебила его женщина. — Он не прав.— Если это нужно… — спокойно и все-таки с трудом проговорил Роберт Джордан.— Ты бы это сделал, я знаю, — сказала женщина. — Нет, это не нужно. Я следила за тобой. Ты рассудил правильно.— Но если это понадобится…— Нет, — сказала женщина. — Говорю тебе, это не понадобится. У цыгана мозги набекрень.— Но слабый человек — опасный человек.— Нет. Ты не понимаешь. Он человек конченый, и никакой опасности от него быть не может.— Не понимаю.— Ты еще очень молод, — сказала она. — Когда-нибудь поймешь. — Потом девушке: — Иди сюда, Мария. Мы уже поговорили.Девушка подошла к ним, и Роберт Джордан протянул руку и погладил ее по волосам. Она повела головой, точно котенок. Потом ему показалось, что она сейчас заплачет. Но она тотчас же подобрала губы и с улыбкой взглянула на него.— Спать, спать тебе пора, — сказала женщина Роберту Джордану. — Ты проделал большой путь за сегодняшний день.— Хорошо, — сказал Роберт Джордан. — Пойду достану свой спальный мешок. 7 Он спал в мешке, и когда он проснулся, ему почудилось, что он спит уже очень давно. Он разложил свой мешок недалеко от входа в пещеру, у подножия скалы, защищавшей его от ветра; когда он лег, все мышцы у него сводило от усталости, ноги болели, спину и плечи ломило так, что лесная земля показалась ему мягкой, и томительно-сладко было вытянуться в теплом, подбитом фланелью мешке; но он заворочался во сне и, ворочаясь, наткнулся на револьвер, который был привязан шнуром к его руке и лежал рядом с ним. Проснувшись, он не сразу понял, где он, потом вспомнил, вытащил револьвер из-под бока и, чтобы опять заснуть, устроился поудобнее, обхватив рукой подушку, сооруженную из аккуратно свернутой одежды, в которую были засунуты его сандалии на веревочной подошве.Тут он почувствовал прикосновение к своему плечу и быстро обернулся, правой рукой схватившись за револьвер.— Это ты, — сказал он и, отпустив револьвер, выпростал обе руки из мешка и притянул ее к себе. Обнимая ее, он почувствовал, как она дрожит.— Забирайся в мешок, — сказал он тихо. — Тебе же холодно там.— Нет. Не надо.— Забирайся, — сказал он. — Потом поговорим.Она вся дрожала, и он одной рукой взял ее за руку, а другой опять легонько обнял. Она отвернула голову.— Иди сюда, зайчонок, — сказал он и поцеловал ее в затылок.— Я боюсь.— Нет. Не надо бояться. Иди сюда.— А как?— Просто влезай. Места хватит. Хочешь, я тебе помогу?— Нет, — сказала она, и вот она уже в мешке, и он крепко прижал ее к себе и хотел поцеловать в губы, но она спрятала лицо в его подушку и только крепко обхватила руками его шею. Потом он почувствовал, что ее руки разжались и она опять вся дрожит.— Нет, — сказал он и засмеялся. — Не бойся. Это револьвер. — Он взял его и переложил себе за спину.— Мне стыдно, — сказала она, не поворачивая головы.— Нет, тебе не должно быть стыдно. Ну? Ну что?— Нет, не надо. Мне стыдно, и я боюсь.— Нет. Зайчонок мой. Ну прошу тебя.— Не надо. Раз ты меня не любишь.— Я люблю тебя.— Я люблю тебя. Я так люблю тебя. Положи мне руку на голову, — сказала она, все еще пряча лицо в подушку. Он положил ей руку на голову и погладил, и вдруг она подняла лицо с подушки и крепко прижалась к нему, и теперь ее лицо было рядом с его лицом, и он обнимал ее, и она плакала.Он держал ее крепко и бережно, ощущая всю длину ее молодого тела, и гладил ее по голове, и целовал соленую влагу на ее глазах, и когда она всхлипывала, он чувствовал, как вздрагивают под рубашкой ее маленькие круглые груди.— Я не могу поцеловать тебя, — сказала она. — Я не умею.— Совсем это и не нужно.— Нет. Я хочу тебя поцеловать. Я все хочу делать.— Совсем не нужно что-нибудь делать. Нам и так хорошо. Только на тебе слишком много надето.— Как же быть?— Я помогу тебе.— Теперь лучше?— Да. Гораздо. А тебе разве не лучше?— Да. Гораздо лучше. И я поеду с тобой, как сказала Пилар.— Да.— Только не в приют. Я хочу с тобой.— Нет, в приют.— Нет. Нет. Нет. С тобой, и я буду твоя жена.Они лежали рядом, и все, что было защищено, теперь осталось без защиты. Где раньше была шершавая ткань, все стало гладко чудесной гладкостью, и круглилось, и льнуло, и вздрагивало, и вытягивалось, длинное и легкое, теплое и прохладное, прохладное снаружи и теплое внутри, и крепко прижималось, и замирало, и томило болью, и дарило радость, жалобное, молодое и любящее, и теперь уже все было теплое и гладкое и полное щемящей, острой, жалобной тоски, такой тоски, что Роберт Джордан не мог больше выносить это и спросил:— Ты уже любила кого-нибудь?— Никогда.Потом вдруг сникнув, вся помертвев в его объятиях:— Но со мной делали нехорошее.— Кто?— Разные люди.Теперь она лежала неподвижно, застывшая, точно труп, отвернув голову.— Теперь ты не захочешь меня любить.— Я тебя люблю, — сказал он.Но что-то произошло в нем, и она это знала.— Нет, — сказала она, и голос у нее был тусклый и безжизненный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25