— Ты меня не будешь любить. Но, может быть, ты отвезешь меня в приют. И я буду жить в приюте, и никогда не буду твоей женой, и ничего вообще не будет.— Я тебя люблю, Мария.— Нет. Это неправда, — сказала она. Потом жалобно и с надеждой, словно цепляясь за последнее: — Но я никогда никого не целовала.— Так поцелуй меня.— Я хотела тебя поцеловать, — сказала она. — Но я не умею. Когда со мной это делали, я дралась так, что ничего не видела. Я сопротивлялась, пока… пока один не сел мне на голову, а я его укусила, — и тогда они завязали мне рот и закинули руки за голову, а остальные делали со мной нехорошее.— Я тебя люблю, Мария, — сказал он. — И никто ничего с тобой не делал. Тебя никто не смеет тронуть и не может. Никто тебя не трогал, зайчонок.— Ты правда так думаешь?— Я не думаю, я знаю.— И ты меня не разлюбил? — Она опять стала теплая рядом с ним.— Я тебя люблю еще больше.— Я постараюсь поцеловать тебя очень крепко.— Поцелуй меня чуть-чуть.— Я не умею.— Ну просто поцелуй.Она целовала его в щеку.— Не так.— А куда же нос? Я всегда про это думала — куда нос?— Ты поверни голову, вот. — И тогда их губы сошлись тесно-тесно, и она лежала совсем вплотную к нему, и понемногу ее губы раскрылись, и вдруг, прижимая ее к себе, он почувствовал, что никогда еще не был так счастлив, так легко, любовно, ликующе счастлив, без мысли, без тревоги, без усталости, полный только огромного наслаждения, и он сказал: — Мой маленький зайчонок. Моя любимая. Моя длинноногая радость.— Как ты сказал? — спросила она как будто откуда-то издалека.— Моя радость, — сказал он.Так они лежали, и он чувствовал, как ее сердце бьется около его сердца, и своей ногой легонько поглаживал ее ногу.— Ты пришла босиком, — сказал он.— Да.— Значит, ты знала, что ляжешь тут?— Да.— И не боялась?— Боялась. Очень. Но еще больше боялась, как это будет, если снимать башмаки.— Который теперь час, ты не знаешь?— Нет. А разве у тебя нет часов?— Есть. Но они за твоей спиной.— Достань их.— Не хочу.— Так посмотри через мое плечо.Было ровно час. Циферблат ярко светился в темноте мешка.— У тебя подбородок колется.— Прости. Мне нечем побриться.— Мне нравится так. У тебя борода светлая?— Да.— И она вырастет длинная?— Не успеет до моста. Мария, слушай. Ты…— Что я?— Ты хочешь?— Да. Все. Я хочу все. Если у нас с тобой будет все, может быть, станет так, как будто того, другого, не было.— Это ты сама надумала?— Нет. Я думала, но это Пилар мне так сказала.— Она мудрая.— И еще одно, — совсем тихо проговорила Мария. — Она велела мне сказать тебе, что я не больна. Она понимает во всем этом, и она велела сказать тебе.— Она велела сказать мне?— Да. Я с ней говорила и сказала, что я тебя люблю. Я тебя полюбила, как только увидела сегодня, я тебя всегда любила, еще до того, как встретила, и я сказала Пилар, и она сказала, если только я когда-нибудь буду говорить с тобой обо всем, что было, я должна сказать тебе, что я не больна. А про то, другое, она мне уже давно сказала. Вскоре после поезда.— Что же она сказала?— Она сказала, что человеку ничего нельзя сделать, если его душа против, и что, если я кого полюблю, будет так, как будто того вовсе не было. Понимаешь, мне тогда хотелось умереть.— То, что она сказала, — правда.— А теперь я рада, что не умерла. Я так рада, что я не умерла. Ты будешь меня любить?— Да. Я и теперь тебя люблю.— И я буду твоя жена?— Когда занимаешься таким делом, нельзя иметь жену. Но сейчас ты моя жена.— Раз сейчас, значит, и всегда так будет. Сейчас я твоя жена?— Да, Мария. Да, мой зайчонок.Она прижалась к нему еще теснее, и ее губы стали искать его губы, и нашли, и приникли к ним, и он почувствовал ее, свежую, и гладкую, и молодую, и совсем новую, и чудесную своей обжигающей прохладой, и непонятно откуда взявшуюся здесь, в этом мешке, знакомом и привычном, как одежда, как башмаки, как его долг, и она сказала несмело:— Давай теперь скорее сделаем так, чтобы то все ушло.— Ты хочешь?— Да, — сказала она почти исступленно. — Да. Да. Да. 8 Ночь была холодная, и Роберт Джордан спал крепко. Один раз он проснулся и, пошевелившись, почувствовал, что девушка рядом свернулась комочком, спиной к нему, и дышит легко и ровно; и, втянув голову в мешок, подальше от ночного холода и твердого, утыканного звездами неба и студеного воздуха, забиравшегося в ноздри, он поцеловал в темноте ее гладкое плечо. Она не проснулась, и он перевернулся на другой бок и, высунув голову снова на холод, с минуту полежал еще, наслаждаясь тягучей, разнеживающей усталостью и теплым, радостным касанием двух тел, а потом вытянул ноги во всю длину мешка и тут же снова скатился в сон.Он проснулся опять, когда забрезжил день и девушки уже не было с ним. Он понял это, как только проснулся, и, протянув руку, нащупал место, согретое ее телом. Он посмотрел на пещеру: попона над входом заиндевела за ночь, а из трещины в скале шел легкий серый дымок, означавший, что в очаге развели огонь.Из лесу вышел человек в одеяле, накинутом на голову на манер пончо. Во рту у него была папироса, и Роберт Джордан узнал Пабло. Должно быть, лошадей в загон ставил.Пабло откинул попону и вошел в пещеру, не взглянув на Роберта Джордана.Роберт Джордан погладил рукой шершавую от инея, старую, пятнисто-зеленую, сделанную из парашютного щелка покрышку спального мешка, прослужившего ему добрых пять лет, потом-снова спрятался в него до подбородка. «Bueno» хорошо (исп.)

, — сказал он себе, почувствовав знакомый уют фланелевой подкладки, и, стараясь поудобнее улечься, сначала широко раскинул ноги, потом сдвинул их, потом перевернулся на бок, затылком в ту сторону, откуда должно было появиться солнце.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25