И если со мной не будет тебя, то не будет никого.
Она слушала меня, опустив голову и закрыв лицо руками; мне видны были только ее волосы.
– Я не должна отчаиваться, не должна, – наконец сказала она. – Но выхода я не вижу. – Она взглянула на меня ясными глазами и добавила: – Мне надо сказать тебе кое-что о Джеффри, хотя тебе это и не понравится.
– Говори, – отозвался я.
– Я не хочу делать из этого целую драму. Я очень хорошо отношусь к Джеффри, но меня не тянет к нему так, как к тебе. Я даже не уверена, очень ли я нужна ему…
– В чем же дело?
– Быть может, все и обойдется. Должна признаться, я на это надеялась. – И продолжала: – Я его не знаю, да и никогда не знала так, как знаю тебя. Я не знаю, сильны ли его чувства. Вот восприятия у него сильны, он часто доволен собой, и его раздражают люди, которые не считают, как считает он, что жизнь проста.
Ей хотелось верить, что в этом можно найти оправдание. Она старательно гнала от себя сомнения. Ее слова, как и в прошлый раз, когда мы тайно встретились в кафе, были честны. Но как и в тот раз, она – да и я тоже – сознавали, что это только слова. Она хотела верить, что не очень нужна ему. Я тоже хотел этому верить.
– Он всегда и во всем был ко мне предельно чуток и внимателен, – вдруг громко заговорила она. – Мне совершенно не в чем его упрекнуть. Как же я могу подойти к нему и сказать: «Ты был добр ко мне, спасибо, но теперь я ухожу от тебя, хотя и не могу объяснить почему».
– Я готов поговорить с ним, – сказал я.
– Ни за что, – пылко возразила она. – Я не хочу быть предметом обсуждения.
На мгновение гнев, нет, нечто более глубокое, чем гнев, блеснуло в ее глазах. Она улыбнулась мне.
– Прости, – сказала она. – Мне бы хотелось сердиться на него, а я злюсь на тебя. Ну а насчет того, чтобы обсудить меня, – добавила она, – то он, возможно, и не стал бы возражать, даже счел бы это, пожалуй, признаком хорошего воспитания. Но мы с тобой недостаточно воспитаны для этого.
– Я сделаю все, чтобы он понял, – сказал я.
– Не надо.
– Значит, это сделаешь ты?
– После того, что я сказала, ты не должен просить меня.
Я стоял возле камина в ярко освещенной комнате, глядя на диван, где сидела она. Занавеси еще не были задернуты, над парком висело черное зимнее небо. Напряжение достигло такого предела, что его не в силах была разрядить никакая ласка.
– Ты думаешь, мне по душе, что вся тяжесть ложится на тебя? – спросил я.
– Я сделаю все, но не это.
– Другой возможности нет.
– Умоляю тебя, – сказала она, – давай попробуем по-моему.
Прошло немало времени, прежде чем в напряженной, звенящей тишине прозвучал мой ответ:
– Никогда.
43. Визит доброжелателя
На следующей неделе, когда я все еще пребывал в мучительной неизвестности, в кабинет вошла моя секретарша и доложила, что меня хочет видеть мистер Дэвидсон. Я поздоровался с ним, не выходя из-за стола – у меня в тот день было очень много работы, – и с тревогой ждал, что он заговорит о Маргарет, но этого не случилось.
Я не верил, что он заглянул ко мне только потому, что был в хорошем настроении и ему захотелось меня повидать.
– Я вам помешал? – спросил он с довольным смешком. – Нет, на этот вопрос невозможно ответить. Что сказать, когда у тебя завал работы, а какой-то осел нахально спрашивает, не мешает ли он тебе?
– Ничего, – ответил я. – Все это может подождать.
– Земля не остановится? – Задорным, мальчишеским движением он откинул со лба седую прядь. – Понимаете, мне необходимо перед кем-нибудь похвастаться. А в этом районе Лондона, кроме вас, нет никого, перед кем можно было бы как следует похвастаться, по крайней мере чтобы на некоторое время чувствовать себя удовлетворенным.
Он только что был в Атенеуме, где ему предложили почетное звание, – правда, университет Сент-Эндрюс, а не его собственный.
– Между прочим, это весьма уважаемое заведение, – сказал Дэвидсон. – Разумеется, присвоение звания ничуть не повлияет на всю мою деятельность. Если лет через двадцать несколько человек прочтут сочинения забытого всеми критика в области изобразительного искусства, то это случится вовсе не потому, что в свое время какому-то доброму джентльмену из академиков вздумалось увенчать его степенью доктора. По правде говоря, весьма сомнительно, что критик вообще заслуживает общественного признания. Сейчас критика слишком уж в моде, и работа критика слишком высоко оценивается. И все же, если критика вообще заслуживает уважения, то не вижу оснований, почему бы не оценить и мои заслуги.
Я улыбнулся. Мне не раз доводилось быть свидетелем того, как удостаивались почетных званий многие солидные люди, в чьих глазах Дэвидсон был всего лишь эксцентричным представителем богемы; те самые солидные люди, которые, приложив немало усилий для получения этих степеней, потом раздумывали, принять их или нет, и, покопавшись у себя в душе, решали, что обязаны сделать это ради своих жен и коллег. Рядом с ними Остин Дэвидсон казался воплощением чистоты.
– Трудность вот в чем, – продолжал Дэвидсон. – Как заставить всех знакомых узнать, что я получил эту почетную награду? Люди обладают любопытным свойством не замечать то хорошее, что выпадает на долю других. Но стоит только кому-нибудь упомянуть в самом захудалом журналишке, что Остин Дэвидсон – худший искусствовед после Вазари, как все, с кем я хоть раз в жизни разговаривал, не преминут это прочесть. Разумеется, – радостно рассуждал Дэвидсон, – беспокоиться было бы не о чем, если бы существовал обычай упоминать о подобного рода событиях в газетах. Что-нибудь в таком духе: «Поскольку ректору и ученому совету Итонского колледжа не удалось заручиться согласием мистера Остина Дэвидсона, они назначили директором…» Или даже:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116