– В свое время они меня тоже достаточно обижали. Во всяком случае, – продолжала она, – на этот раз у меня есть более интересное занятие.
Она написала родителям, что не может их принять. Планы Робинсона, по-видимому, так захватили ее, что ей мучительно трудно было отвлечься, даже чтобы написать письмо. Но миссис Найт оказалась не слишком обидчивой. Она тут же с возмущением ответила, что они все равно приедут, хотя бы потому, что в минувшее рождество Шейла под каким-то предлогом не поехала к ним и мы не виделись полтора года, а отец Шейлы, несмотря на все заботы миссис Найт и его собственный оптимизм, не будет жить вечно, чтобы дочь могла видеть его, когда ей заблагорассудится; у нее просто нет чувства дочернего долга.
Шейла страшилась их общества и обвиняла их в своей мучительной застенчивости; и все же родительский авторитет был непререкаем. Никто не мог взять над ней верх, но ослушаться матери она была не в силах.
И вот как-то майским утром перед воротами нашего сада остановилось такси, и я увидел из окна второго этажа, как по дорожке медленно зашагали мистер и миссис Найт. Они шли очень медленно, ибо мистер Найт еле-еле передвигал ноги да еще останавливался для отдыха, все время опираясь на руку жены. Миссис Найт была дородная женщина, такая же сильная, как Шейла, но мистер Найт, который ковылял неверной, дрожащей походкой, положив руку на могучее плечо жены, возвышался над ней чуть ли не на целую голову. Его живот начинался где-то на середине груди, чуть пониже высокого воротника. Он двигался, покачиваясь, похожий на громадного раненого солдата, которого санитар уводит с поля битвы.
Я вышел им навстречу, а Шейла осталась у дверей.
– Доброе утро, Льюис, – еле слышно сказал мистер Найт.
– Не разговаривай, пока мы не войдем в дом, – распорядилась миссис Найт.
– Мне очень неловко, что я притащил к вам свои немощи, – прошептал мистер Найт.
– Побереги силы, дорогой, и помолчи, – снова распорядилась миссис Найт.
В гостиной мистера Найта усадили в кресло, и он закрыл глаза. Утро было теплое, и сквозь приоткрытое окно долетало ласковое дыхание ветерка.
– Тебе не дует, дорогой? – спросила миссис Найт, взглянув на меня с упреком.
– Чуть-чуть, может быть, – донесся шепот из кресла. – Чуть-чуть.
Миссис Найт поспешно захлопнула окно. Она держала себя так, будто была одержима только одной идеей: спасти мужа от смерти.
– Как вы себя чувствуете? – наклонясь к креслу, спросил я.
– Как видите, – донесся почти беззвучный ответ.
– Что говорят врачи?
– Они мало смыслят, Льюис, очень мало.
– Пока нам удается избегать болей, – заявила миссис Найт.
– Я сплю день и ночь, – выдохнул мистер Найт. – День и ночь.
И снова его умное, изможденное лицо приняло свое обычное спокойное выражение. Потом он прошептал:
– Шейла! Шейла! Я еще не видел мою дочь!
Когда она приблизилась к нему, он, словно неимоверным усилием, повернул голову, подставив ей щеку для поцелуя. Шейла остановилась над ним, напряженная, бледная как полотно. На мгновение мне показалось, что она не может заставить себя поцеловать отца. Затем она нагнулась, поцеловала воздух где-то возле его щеки и отошла к окну.
Ее матери это, наверно, показалось противоестественным, но ведь Шейла считала, что отец притворяется, и ей было противно. С детства он помнился ей крайне мнительным, вечно разыгрывающим трагедии из-за своего здоровья, хотя, конечно, в меньшей степени, чем сейчас, и она не верила, что он действительно болен. В глубине души ей хотелось уважать его, она считала, что он зря растратил свои способности, потому что всегда был слишком горд и честолюбив. Все, что ему удалось сделать, – это жениться на женщине с деньгами, ибо брак этот был выгоден не здоровенной курносой миссис Найт, а ее сверхпроницательному эгоистичному мужу. Шейла не могла отказаться от последних крох уважения к нему, и при виде его притворства ее чуткость, здравый смысл и даже юмор покинули ее.
За столом она не могла заставить себя принять участие в общей беседе. Я сидел как на иголках, и мистер Найт хитрым и острым взором исподтишка следил за нами. У него было на это время, потому что миссис Найт позволила ему съесть всего лишь ломтик холодной ветчины. Ему пришлось сделать-над собой усилие, чтобы подчиниться, ибо поесть он любил. На этот раз в его ипохондрии, видно, было что-то искреннее: он отказался бы даже от еды, если бы это могло уменьшить его страх перед смертью. Он ел свой кусок ветчины без всякого удовольствия, а глаза его из-под тяжелых век украдкой оглядывали то дочь, то меня.
Из нас четверых только у миссис Найт после еды беспокойства не прибавилось. Мы сидели в гостиной, глядя из окна на сад, выходящий к реке, и миссис Найт чувствовала себя отлично. Она, правда, была недовольна настроением дочери, но это обстоятельство не очень ее огорчало, – она привыкла быть недовольной и умела не обращать на это внимания. Во всем остальном она была счастлива, потому что муж ее снова ожил. Она неплохо поела; ей пришлись по душе кухня дочери и светлый, нарядный дом. Миссис Найт даже польстила мне – она была уверена, что Шейла сделает худшую партию.
– Я всегда знала, что вы будете преуспевать, – сказала миссии Найт.
Память явно ей изменяла. Когда Шейла впервые привела меня, тогда бедного молодого человека, в дом своего отца, миссис Найт считала меня крайне нежелательной партией, но, сидя сейчас в нашей уютной гостиной, была уверена, что говорит чистую правду.
Миссис Найт с удовольствием перечислила имена других мужчин, за которых Шейла могла бы выйти замуж; никому из них не удалось, с ее точки зрения, преуспеть так, как мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116