Благодаря едва
воспринимаемой необходимости, все это выглядит так, словно понятие письма -
более не указывающее на особую, девиантную, производную и вспомогательную форму
языка вообще (независимо в каком качестве он берется - в качестве ли
коммуникации, отношения, выражения, сигнификации, установления значения или
мышления и так далее), не указывающее более на внешнюю поверхность,
субстанциальное удвоение главного обозначающего, на обозначающее. обозначающего
- является источником, передвигающимся за пределы распространения языка. Во всех
смыслах слова письмо охватывает язык и включает его в себя. Само слово "письмо"
не прекращает указывать на обозначающее обозначающего, однако несмотря на то,
что это может показаться странным,"обозначающее обозначающего" больше не
указывает на случайное удвоение и низменную вторичность. В противовес этому
"обозначающее обозначающего" описывает движение языка в его источнике. Несмотря
на то, что мы только должны будем в этом убедиться, уже возможно предугадать то,
что источник, чья структура может быть выражена как "обозначающее
обозначающего", скрывает и стирает себя в своем собственном продукте. В этом
случае обозначаемое постоянно функционирует в качестве обозначающего.
Вторичность,- которую, казалось бы, возможно приписать лишь одному письму,-
затрагивает и воздействует вообще на все обозначаемые, неизменно влияет на них и
характеризует тот момент, когда они начинают вступать в игру. Не существует
единственного обозначаемого, которое избегает, даже несмотря на то, что может
быть возвращено, игры означивающих отношений, конституирующих язык. Приход
письма есть приход этой игры. И сегодня такая игра вступает в свои права, стирая
границу, исходя из которой она имеет намерения регулировать циркуляцию знаков,
лишь на одних своих плечах вытягивая все обозначаемые, подтверждая их
убедительность, уничтожая все твердыни, всяческие бессвязности, которые
тщательно охранялись всей областью языка. Строго говоря, все это ведет к
разрушению понятия "знака"
220 Ж. Деррида
и всей его логики. И конечно же, не случайно, что это сокрушение происходит
именно в тот момент, когда расширение понятия "язык" стирает все свои границы.
Нам необходимо обнаружить, что это сокрушение и стирание имеют одно и то же
значение и являются одним и тем же феноменом. Все происходит так, будто бы
сегодня западное понятие языка (с точки зрения того, что вне его многоголосия и
строгой, проблематичной оппозиции речи [рагоlе] и языка [langue], скрепляет его
вообще с фонетическим или глоссемантическим результатом, языком, голосом,
слухом, звуком, дыханием и речью) открывается как обманка или маска изначального
письма1,- более фундаментального, чем то, которое до этого превращения проходило
в качестве простого "довеска к устному слову" (Руссо). Либо письмо никогда не
было простым "довеском", либо грядет настойчивая необходимость конструирования
новой логики этого "довеска". Эта безотлагательность и навязчивость будет
управлять нами в дальнейшем, при чтении Руссо.
Указанные маскировки вовсе не являются историческими случайностями, которыми мы
должны восхищаться или по поводу которых мы должны сожалеть. Их движение было
абсолютно необходимым, оно было связано с необходимостью, которую не может
осудить ни один трибунал. Привилегия phone не зависела от выбора, которого можно
было избежать. Она является ответом на момент экономии (скажем так: экономии
"жизни", "истории" или "бытия как само-отношения"). Система "слышание
(понимание) - себя - говорящим" через фонетическую субстанцию, которая
представляет себя как не экстериорное, не мирское, а в связи с этим не
эмпирическое или не случайное обозначающее, необходимым образом господствовала в
мировой истории в течение целой эпохи и даже сумела создать идею мира, идею его
источника, которая возникла за счет разделения на мировое и не-мировое, внешнее
и внутреннее, идеальное и не-идеальное, универсальное и не-универсальное,
трансцендентальное и эмпирическое и так далее2.
С переменным и непрочным успехом указанное движение, по-видимому, стремилось,
как к своему телосу, свести письмо к вторичной и инструментальной функции,
функции переводчика полной речи, которая всецело присутствует (присутствует по
отношению к самой себе, по отношению к обозначаемому, другому, вообще по
отношению ко всякому условию присутствующей темы). Оно стремилось свести его к
технике, обслуживающей язык человека говорящего, к интерпретатору самой
изначальной речи, защищенной от интерпретации.
221
Коней книги и начало письма
Техника, обслуживающая язык... Я не обращаюсь к общей сущности техники, которая
нам уже известна и зачастую оказывает помощь в понимании, например, узкого и
исторически определенного понятия письма. Я убежден, наоборот, в том, что
определенный тип вопроса по поводу значения и источника письма предшествует или,
по крайней мере, сливается с особым видом вопроса по поводу значения и источника
техники. Именно по этой причине понятие техники никогда не сможет каким-либо
простым образом прояснить понятие письма.
Все выглядит так, словно все то, что мы называем языком, могло бы быть, исходя
из своего источника и цели, лишь моментом, существенным, но все же
детерминированным типом, феноменом, аспектом письма и его видами. Словно в
течение авантюрного предприятия, вследствие самой этой авантюры, мы были
вынуждены этот момент забыть и преднамеренно вводились в заблуждение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133