Пашка проводил его недоуменным взглядом, подобрал с дороги сумку и пошел вслед за ним…
После отъезда тети Мани и двоюродных сестер Ратмир старался с дядей поменьше разговаривать, а тот по любому поводу останавливал племянника и начинал разглагольствовать насчет того, что тот теперь не маленький, «должон» и сам подумать о себе; вот он, Ефим Авдеевич Валуев, уедет со своей частью (однако пока не уезжал), и весь дом с нажитым добром и мебелью останется на Ратмира. Конечно, тетка Серафима тоже будет присматривать, но она чужая, дальняя родственница, а он, Ратмир, свой, с него и спрос будет…
Ратмиру эти разговоры не нравились, он толком не понимал, куда гнет дядя. Понял он это позже…
Серафима перебралась к ним вечером. Пришла с большим узлом, в котором было завернуто постельное белье, и деревянным чемоданом с маленьким замочком. Поздоровалась с Ратмиром, взгромоздила узел на железную кровать в маленькой комнате, которую отвел ей дядя, чемодан с пожитками поставила в углу. Посидела на венском стуле, задумчиво уставясь в единственное окно, а потом затопила печку, нагрела воды в больших черных чугунах и стала во всем доме мыть полы.
Ростом тетя Серафима с Ратмира, худая, с торчащими вперед ключицами, коричневые волосы жидкие, широкий узкогубый рот, да еще два горба, спереди и сзади. Зато большие выразительные карие глаза у тети Серафимы были красивые и добрые. Говорила она мало. Когда вечером к дяде Ефиму заходили знакомые, старалась незаметно уйти в свою комнату. И там сидела тихо как мышь.
Тете Серафиме не надо было говорить, что делать, она сама знала: вставала раньше всех, кормила поросенка, кур, кролей, топила плиту и варила обед. К пяти вечера тетя Серафима уходила в военный городок — там она убирала помещения, мыла полы. Возвращалась после семи, к ужину. Ровно в час дня приходил дядя. К этому времени стол был накрыт. Дядя не любил, когда Ратмир опаздывал к обеду, но того это мало беспокоило. Сидеть напротив дяди и видеть, как он провожает взглядом каждый кусок, который ты кладешь в рот, не каждому приятно. И еще дядя любил во время обеда поучать.
— Вот ты, Серафима, всю жизнь горб… — Дядя сообразил, что это бестактно, и поправился: — Гм… да-а… э-э… спину гнула на чужих людей, а что нажила? Блоху на аркане да вошь в кармане!
— Я бога не гневлю и на жизнь не жалуюсь, — скорбно поджав губы, заметила тетя Серафима.
— Я пойду, — чуть не подавившись куском, отодвинул тарелку с жидким перловым супом Ратмир.
— Погодь, племяшок, — сказал дядя и строго посмотрел на него. — Вытряхни из погреба солому, что осталась с зимы, и сожги в огороде.
Он не может уйти на работу, не поручив какого-нибудь дела племяннику.
Ратмир, конечно, и не подумал лезть в холодный погреб и выбирать из-под остатков проросшей картошки солому, превратившуюся в труху. У него своих дел по горло: вон Пашка Тарасов ждет у колодца…
Вернувшись вечером домой, Ратмир заметил в огороде кучу соломы, перемешанной с белыми, похожими на водоросли усами давшей побеги картошки. Тетя Серафима все уже сделала за него. Увидев ее в огороде — горбунья полола капустную грядку, — Ратмир подошел. Длинные пальцы пожилой женщины ловко выхватывали из земли пучки сорной травы, лебеду, стелющуюся мокрицу. В борозде между двумя грядами — несколько зеленых куч.
— Тетя Серафима, чего вы гнете… — начал было Ратмир и споткнулся, чуть было не ляпнув по примеру Валуева «горб». — Прилетит «юнкерс», сбросит фугаску — и ни огорода, ни дома не останется…
Горбунья молча продолжала полоть. В коричневых волосах ее Ратмир заметил седые нити. Руки женщины до локтей были испачканы в земле. Дойдя до конца гряды, она с трудом разогнулась, в широком вороте серого платья обозначились худые ключицы.
— Козу жалко, — вздохнула тетя Серафима, верхняя губа ее с темным пушком дернулась, в глазах глубокая печаль. — Осколком вымя поранило и заднюю ногу… Пришлось кормилицу зарезать.
— Не прилетел бы сегодня?.. — Ратмир поднял голову и взглянул на чистое небо. — И погода уж который день стоит летная… Хоть бы дождь пошел.
— Живот подвело? — посмотрела на него красивыми печальными глазами тетя Серафима. — Возьми в горшке на припечке мясо с картошкой. Поешь, сынок. Небось набегался за день-то?
Вечером дядя Ефим часто задерживался на работе и поэтому не требовал, чтобы его дожидались ужинать. Обычно Ратмир пил чай с теткой, но случалось, как сегодня, приходил поздно и вечерял один. Тетя Серафима никогда не забывала приготовить для него что-нибудь вкусное. Но с продуктами становилось все труднее, уже ввели продовольственные карточки. Какое-то время в воскресенье все еще приезжали на подводах колхозники из деревень и привозили мясо, мед, яйца, жирных живых кур, а потом и они перестали приезжать и длинный крытый с деревянными прилавками рынок стал местом для сборищ и игр поселковых ребятишек.
Дыхание приближающейся к поселку войны чувствовалось во всем: уже никого не удивляли эшелоны с эвакуированными, — правда, их стало гораздо меньше, — обозы беженцев, все еще проходивших через поселок, привыкли люди и к самолетам, к зениткам, пятнавшим синее небо белыми шапочками разрывов. Не смогли привыкнуть лишь к одному — к бомбежкам. Когда-то за речкой Боровинкой, в сосновом лесу, были вырыты окопы и землянки, покрытые побуревшим лапником. Там еще до войны стояли летним лагерем военные. Теперь каждый вечер красноборцы от мала до велика тянулись в лес за Боровинку. Там пережидали вечерние часы самые опасные, потому что в сумерки чаще всего прилетали «юнкерсы». Кто похрабрее, около одиннадцати вечера возвращались в свои дома, а кто побаивался — оставались ночевать в землянках, благо на улице теплынь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57