– Да, дядя.
– Еще бы нет! Слушай, Мончина, итальянцы, греки и турки мне мало нравятся; предпочитаю англичан, голландцев и норвежцев, менее забавны, но больше достойны доверия и не кричат так.
– Да, дядя.
– Еще бы нет! Хочешь рюмочку?
– Да, дядя.
– Других слов не знаешь, кроме «да, дядя»? Хабарин налил две рюмки тростниковой водки.
– Эта – очень надежная, никогда никому не вредила, ее пьют моряки, чтобы бороться с морем, она хороша также и для женщин. Ты знаешь дона Анхеля Алегрия, ортопеда?
– Нет, а что?
– Ничего, просто интересуюсь…
Семь сестер Алонтра справились с бурей более или менее, события обычно треплют мужчин яростнее, чем женщин, не скажу, что это неукоснительное правило, но близко к нему, для мужчины, самое плохое, что может случиться, – это знать, где его остановит смерть, я не говорю о душе, вечном спасении или вечных муках, а только о плоти, о том, что с ней происходит, мавры не позволяют ампутировать себе и пальца, так как должны целыми войти в рай, есть разница, похоронен ли труп в земле и съеден червями, или погрузился на дно морское, став пищей для сардин, или разорван на куски и пожран собаками, или испепелен, развеян по ветру и расклеван воробьями, кто-нибудь всегда съест труп мужчины, с женщинами не случается таких перепадов, семь Алонтра живут по-прежнему и без больших хлопот, и к тому же красивы и здоровы.
– А Долоринья выздоровела после аппендицита?
– Когда еще! Она сейчас как роза, посмотреть приятно. Робин Лебосан и Раймундо, что из Касандульфов, углубились в очень приятное и многословное философствование, сеньорита Рамона угощает их, больше говорит Робин, Раймундо немного устал, уже несколько дней он выглядит уставшим.
– Можно жить и можно притворяться, Раймундо, я не очень силен, я слаб, иду по жизни притворяясь, признаться, живу в стороне от того, чем живешь ты, мне бы, к примеру, хотелось жить полнее, но должен утешать себя – терпи! – по-моему, то, что далеко от нас, не существует, не живет, ты меня понимаешь, ось мира – наше собственное сердце и дом Мончи; того, что вдали, пожалуй, и нет: перуанского индейца, дующего в тростниковую флейту, эскимоса, свежующего тюленя, китайца, что курит опиум, – ты меня понимаешь? – негра, играющего на саксофоне, мавра, который зачаровывает змей, неаполитанца с его спагетти, мир очень тесен, жизнь коротка, Мончо Прегисас объехал земной шар, это правда, у Мончо Прегисаса была в Гуаякиле любовь, но прочие покидали наши горы лишь для войны, я и этого не делал, но никто не может доказать, что надо колесить по свету; хорошо, когда девушка играет на лютне, сидя на скамеечке у горящего камина, эти старинные обычаи давно канули в вечность, затерялись в хаосе, теперь все стало хуже, одна эпоха умирает, другая рождается, Раймундо; колос рождается и умирает каждый год, но дуб долговечнее человека, необязательно тонуть в дерьме, Раймундо, ты меня понимаешь, лучше пустить пулю в висок.
У Раймундо, что из Касандульфов, печальный вид.
– Ты говоришь о хаосе, Робин, это верно, многое никогда не восстановить, сколько ни проживем, обычаи, сметенные хаосом… не знаю; понимаешь, я вырван с корнем или вроде этого, может быть, я зря не умер молодым? Хочу сказать, более молодым, чем сейчас. Прошу вас обоих простить меня, дашь мне коньяку, Монча?
– Да, Раймундо, хочешь, поиграю?
Льет над водами Арнего, что текут, вращая жернова, разгоняя зобатых и жертв ядовитой саламандры или жабы, а также пугая умирающих; Катуха Баинте, дурочка из Мартиньи, голая, свистит на холме Эсбаррадо, с грудей каплет, волосы – как ветви плакучей ивы, и в руке зажат воробьишко.
– Простудишься, Катуха, воспаление легких схватишь.
– Нет, сеньор, холод по мне скользит.
Кажется, то же, что и было всегда, но здесь уже прошел ураган, оставивший в памяти боль.
– А что делать с мертвыми?
– Три обычных вещи, милая; три вещи, что делают всегда: омыть лица и похоронить, прочесть молитву и отомстить за них, нельзя убивать безнаказанно!
– Ваша правда!
Льет над водами Бермуна, ручья, который плачет, как тонущий ребенок, льет над водами пяти рек: Виньяо, что бежит с равнины Вальдо Варнейро, Аснейрос, рожденной в скалах Двух Святых Отцов, Осейры, освежающей горячую кожу монахов, Комесо, бегущую на север по дороге из Рапосы Рангада, и Бураля, где девушки Агросантиньо стирают тряпье; льет над вязами и каштанами, ивами и вишнями, мужчинами и женщинами, над дроком, и папоротником, и омелой, над живыми и мертвыми, льет над страной.
– Это единственное, что никто не может изменить.
– Слава Богу.
На похоронах дяди дона Клаудио Монтенегро мы все встретились, были напряженные минуты, когда появился гражданский губернатор, к счастью, люди вскоре успокоились, мой дядя, Клаудио Монтенегро, никому не позволял одурачить себя, ничтожного Венсеслао Кальдрагу поймал в волчий капкан, не давал ему ни есть, ни пить, ни хлеба, ни воды, тот три дня выл, когда освободили, был кротким, как кролик.
– И убежал?
– Да, сеньор, хромая, но убежал.
Мертвяк, убивший старшего из девяти Гамусо – Афуто и Сидрана Сегаде, мужа Адеги, еще жив, но долго это не продлится, между святой Мартой и святым Луисом исполнится три года, как он убил десять или двенадцать человек, а может, и больше, и сейчас от него уже несет мертвечиной, люди шарахаются, завидев его.
– Чувствуешь запах приговоренного?
Как-то утром слепой Гауденсио, возвращаясь с мессы, упал без сознания на улице, казалось, дух испустил.
– Это аккордеонист из дома Паррочи, от голода, наверно. Слепому Гауденсио дали кофе в полицейском участке, и он сразу очнулся.
– Вы ушиблись?
– Нет, сеньор, я почувствовал, что теряю сознание, и сел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67