Через стены кельи до сестры Лючии доносился легкий шорох шагов и
шуршание одежды собиравшихся в коридоре монахинь. Небрежно заправив
постель, она вышла в длинный зал, где уже стояла вереница сестер с
опущенными глазами. Они все медленно двинулись к часовне.
"Они похожи на стаю глупых пингвинов", - подумала сестра Лючия. Она
была не в состоянии понять, почему эти женщины сознательно поставили крест
на своей жизни, отказавшись от секса, красивой одежды и вкусной еды.
"Какой смысл жить без всего этого? Да еще эти проклятые порядки!"
Когда сестра Лючия только пришла в монастырь, преподобная мать
сказала ей:
- Ты должна ходить с опущенной головой, мелкими шагами, медленно,
держа руки под накидкой. Ты никогда не должна встречаться глазами ни с кем
из сестер и даже смотреть на них. Тебе не разрешается говорить. Твои уши
должны внимать только словам Господа.
- Да, преподобная мать.
В течение следующего месяца Лючия получала наставления.
- Сюда приходят не за тем, чтобы объединяться с другими, а за тем,
чтобы уединиться с Господом. Для союза с Господом необходимо душевное
одиночество. Оно охраняется правилами безмолвия.
- Да, преподобная мать.
- Первое, чему ты должны научиться, - это как исправить свою жизнь,
отделаться от старых привычек и мирских интересов, стереть все образы
прошлого. Ты должны будешь принести очищающее покаяние и совершить
усмирение плоти для того, чтобы изгнать из себя своеволие и себялюбие.
Одного раскаяния в наших прошлых проступках недостаточно. Когда нам
открывается безграничная красота и святость Господа, мы хотим искупить не
только наши собственные грехи, но и все грехи, когда-либо совершенные.
- Да, святейшая.
- Ты должна бороться с чувственностью, названной Иоанном Крестителем
"мраком чувств".
- Да, святейшая.
- Монахиня живет в безмолвии и одиночестве, словно уже попав в
Царство Небесное. В этом чистом абсолютном безмолвии, которого жаждет
каждая монахиня, она может внимать безграничной тишине и познать Господа.

В конце первого месяца жизни в монастыре Лючия приняла монашество. В
этот день ей остригли волосы. Эта процедура оставила у нее тягостные
воспоминания. Стригла сама преподобная мать-настоятельница. Она вызвала
Лючию к себе и жестом предложила сесть, затем зашла сзади, и, не успевшая
сообразить, что происходит, Лючия услышала щелканье ножниц и
почувствовала, как что-то дергает ее за волосы. Она начала было
протестовать, но вдруг поняла, что это еще больше изменить ее внешность.
"Потом я всегда смогу их отрастить, а пока похожу ощипанной курицей", -
подумала Лючия.
Вернувшись в отведенную ей мрачную клетушку, она сказала про себя:
"Это место напоминает мне змеиную нору". Пол был дощатым. Большую часть
пространства занимали жесткий стул и койка. Ей страшно хотелось почитать
какую-нибудь газетенку. "Найдешь ее здесь", - подумала Лючия. Здесь
никогда и не слышали про газеты, не говоря уже о телевидении и радио.
Связь с внешним миром полностью отсутствовала.
Но больше всего Лючию раздражало противоестественное безмолвие.
Единственным способом общения были изображаемые руками знаки, и
необходимость их запоминать приводила ее в бешенство. Когда нужен был
веник, ее учили, вытянув вперед правую руку, водить ею справа налево,
будто подметая. Когда преподобная мать была чем-то недовольна, она трижды
соединяла перед собой мизинцы обеих рук, прижимая остальные пальцы к
ладоням. Когда Лючия медленно делала порученную ей работу, преподобная
мать касалась своей правой ладонью левого плеча. Чтобы выразить Лючии свой
упрек, она начинала всеми пальцами чесать себе щеку возле правого уха
сверху вниз. "Боже мой, - думала Лючия, - можно подумать, что у нее вши".

Они уже дошли до часовни. Монахини безмолвно молились, но сестра
Лючия думала о чем-то более важном, чем Бог: "Через пару месяцев, когда
полиция перестанет меня искать, я сбегу из этого дурдома".
По окончании утренней службы Лючия вместе с другими монахинями
направлялась в трапезную, ежедневно тайком нарушая установленные правила
тем, что разглядывала их лица. Это было ее единственным развлечением. Ей
казалось невероятным даже думать о том, что ни одна из сестер не знала,
как выглядят другие.
Лица монахинь ее завораживали. Среди них были и старые, и молодые, и
прелестные, и уродливые. Она не могла понять, почему все они казались
такими счастливыми. Ее особенно привлекли три лица. Одно принадлежало
сестре Терезе, женщине, которой на вид было за шестьдесят. Она была далеко
не красавицей, но присущая ей некая одухотворенность наделяла ее почти
сверхъестественным обаянием. Казалось, она постоянно внутренне улыбалась,
словно знала какую-то волшебную тайну.
Другой восхищавшей Лючию монахиней была сестра Грасиела, женщина
потрясающей красоты, лет тридцати, со смуглой кожей, тонкими чертами лица
и большими блестящими черными глазами.
"Она могла бы быть кинозвездой, - думала Лючия, - но кто она? Зачем
она хоронит себя в этой дыре?"
Третью, вызывавшую у Лючии интерес монахиню, - голубоглазую, со
светлыми бровями и ресницами - звали сестра Миган. У нее было свежее
открытое лицо и на вид ей было около тридцати.
"Что она делает здесь? Что все эти женщины делают здесь? Сидят
взаперти в этих стенах, в этих крохотных клетушках, едят паршивую еду,
молятся по восемь часов, занимаются изнурительной работой, не имею
возможности как следует выспаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16