– Да?
– Доктор Мэгон пришел. Ты можешь сойти вниз?
Женщины посмотрели друг на друга.
– Пойдем! – сказала миссис Пауэрс.
Глаза Сесили совсем потемнели.
– Нет, нет, нет! – зашептала она, дрожа.
– Сесили! – позвал отец.
– Скажите: «Сейчас», – шепнула миссис Пауэрс.
– Сейчас, папочка. Иду!
– Хорошо!
Шаги удалились, и миссис Пауэрс потянула Сесили к двери. Девушка сопротивлялась.
– Не могу идти в таком виде! – истерически бормотала она.
– Нет, можете. Ничего. Пойдем.
Миссис Сондерс, прямая, напыщенная, с воинственным видом сидела в кресле, и они из-за двери услышали, как она сказала:
– Разрешите спросить, какое отношение имеет эта… эта женщина?
Ее муж жевал сигару. Свет, падая на лицо ректора, лежал на нем, словно серая, выветренная маска. Сесили бросилась к нему.
– Дядя Джо! – крикнула она.
– Сесили! – резко сказала мать. – Как ты смеешь являться в таком виде?
Ректор встал, огромный, черный, обнял девушку.
– Дядя Джо! – повторила она, прижимаясь к нему.
– Ну, Роберт… – начала было миссис Сондерс, но ректор перебил ее.
– Сесили! – сказал он, подымая ее голову. Но она отвернулась и спрятала лицо у него на груди.
– Роберт! – сказала миссис Сондерс.
Ректор ровным, серым голосом сказал:
– Сесили, мы все обсудили… сообща… и мы думаем… твои родители…
Она встрепенулась, вся на виду, в этом бессмысленном халатике.
– Папочка! – крикнула она, в испуге глядя на отца.
Он опустил глаза, медленно крутя в руках сигару. Ректор продолжал:
– Мы думаем, что ты только… что тебе… Говорят, что Дональд скоро умрет, Сесили, – докончил он.
Гибкая, как тростинка, она откинулась назад в его руках, вглядываясь в его лицо испуганно, пристально
– Ах, дядя Джо! Неужели и вы меня предали? – в отчаянии крикнула она.
9
Всю неделю Джордж Фарр ходил совершенно пьяный. Его приятель, приказчик из кафе, думал, что тот сойдет с ума. Джордж стал местной достопримечательностью, знаменитостью: даже городские пьяницы уважали его, звали по имени и клялись ему в неизменной верности.
В промежутках между взрывами пьяного буйства, пьяной тоски или веселья его охватывало страшное отчаяние, и он метался в блаженной муке, словно зверь в клетке, в медленной смертельной пытке: неуемная, тупая боль. Но, как правило, он ухитрялся всегда быть пьяным. Узкое ее тело, нагое, нежно расступается… «Выпьем, что ли… Я вас убью, не смейте к ней приставать!.. Девочка моя, единственная… Тонкое тело… Давай выпьем… О господи, господи, господи… нежно расступается… для другого… Ну, выпьем. Какого черта! Плевать мне. О господи, господи, господи…»
И хотя «порядочные» люди с ним на улице не разговаривали, но он как бы находился под защитой случайных знакомых и друзей, белых и черных, как это водится в маленьких городках, особенно среди «низшего» сословия.
Он сидел, глядя остекленелыми глазами на покрытый клеенкой стол, среди запахов жареного, в шуме и гаме.
«Кле-э-вер цве-э-те-о-от… а-ах, кле-э-ве-эр цве-э-те-от», – пел кто-то страшным, гнусавым голосом, и мелодия равномерно прерывалась тикающим, монотонным звуком, похожим на часовой завод бомбы, примерно так: «Кле-э(тик)-ве-эр(тик)… цве-э-(тик)-те-о-от(тик)».
Рядом с ним сидели два его новых дружка, ссорились, плевались, пожимали руки и плакали под бесконечный треск сломанной граммофонной пластинки.
«Кле-э-вер цве-э-те-о-от», – повторял приторно-сладкий, страстный голос.
Когда пластинка кончилась, они пробрались в грязный закоулок за еще более грязной кухней – там Джордж Фарр поил их своим виски. Вернувшись, они снова поставили ту же пластинку и долго жали друг другу руки под пьяные слезы, откровенно текущие по их немытым щекам. «Кле-э-ве-эр цве-э-те-о-от…»
Нет, право, настоящий порок – штука скучная, пристойная: ничто на свете не требует столько физических и моральных сил, как хождение по так называемой «дурной дорожке». Быть «добродетельным» куда проще и легче.
«Кле-э-ве-эр цве-э-те-о-от…»
…Через некоторое время он сообразил, что его кто-то дергает. С трудом сосредоточив взгляд, он увидел хозяина в фартуке, которым он, наверно, месяца три подряд вытирал посуду.
– Кк-кого чч-черр-та нн-над-до? – воинственно пролепетал он пьяным голосом, и тот наконец втолковал ему, что его требуют к телефону в соседней лавчонке. Он встал, пытаясь собраться с силами.
«Кле-э-ве-эр цве-э-э…»
Через много веков он наконец добрался до телефонной трубки, стараясь держаться на ногах, равнодушно глядя, как светлый шар над прилавком медленно описывает концентрические круги.
– Джордж? – В неузнаваемом голосе, назвавшем его по имени, звучал такой страх, что он сразу, как от удара, стал трезветь. – Джордж?
– Я Джордж… Алло, алло…
– Джордж, это Сесили, Сесили…
Опьянение схлынуло, как отлив на море. Он почувствовал, как сердце остановилось и вдруг заколотилось, оглушая, ослепляя его потоком собственной крови.
– Джордж… ты меня слышишь?
(«Ах, Джордж, зачем ты напился!») («Ох, Сесили, Сееили!»)
– Да! Да! – сжимая трубку, как будто это могло ее удержать. – Да, Сесили! Сесили! Сесили? Это я, Джордж…
– Приходи ко мне сейчас же. Немедленно!
– Да! Да! Сейчас?
– Приходи, Джордж, милый. Скорее, скорее!
– Да! – закричал он опять. – Алло! – Но трубка молчала. Он подождал – молчание. Сердце колотилось, колотилось жарко, быстро: он чувствовал горячую горечь крови во рту, в горле. («Сесили, ох, Сесили…») Он пробежал в глубь лавки. Под удивленным взглядом пожилого приказчика, выполнявшего заказ, Джордж Фарр разорвал рубашку на груди и в лихорадочной спешке подставил голову под холодный кран. («Сесили, ох, Сесили!»)
10
Он казался таким бесконечно старым, таким усталым, когда сидел во главе стола, перед нетронутой едой, – словно все его мышцы обмякли, потеряли упругость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90