И Джонс, вполне пристойный, хотя и утопавший в широких брюках, покорялся тяжелой деснице хозяина, как овца, попавшая под град.
– Ну вот! – воскликнул тот. – Теперь располагайтесь поудобнее – (даже Джонс почувствовал всю иронию этих слов), – а я поищу чего-нибудь для утоления жажды.
Гость наконец пришел в себя, оглянул чистую бедноватую обстановку. На домотканом коврике – бюро, на нем – одинокий белый гиацинт в чашке с отбитой ручкой, над камином, заваленным трубками и полосками бумаги, – одинокая фотография. И везде книги – на полках, на подоконниках, на полу. Джонс разглядел Ветхий Завет на греческом в нескольких томах, удручающе огромную книгу по международному праву; сочинения Джейн Остин и «Озорные сказки» Бальзака, одинаково затрепанные, ласково, по-товарищески приткнулись друг к другу. Ректор вернулся с молоком в кувшине синего стекла и с двумя кружками. Из шкафчика он вынул бутылку шотландского виски.
– Наперекор начальству, – сказал он и ухмыльнулся Джонсу с наивным ухарством. – Старая собака знает новые фокусы. Но прошу прощения: может быть, вам не по душе такая смесь?
Настроение у Джонса поднялось воздушным шаром.
– Один раз можно все попробовать, – сказал он, как Йорген.
– Да, попробуйте. Не понравится – пожалуйста, не стесняйтесь, делайте как хотите.
Напиток оказался много вкуснее, чем Джонс ожидал. С удовольствием смакуя его, Джонс спросил:
– Вы, кажется, говорили, сэр, что у вас был сын?
– Да, сын, Дональд. Его сбили над Фландрией прошлой весной.
Старик встал и снял фотографию с камина. Он подал ее гостю. Мальчик лет восемнадцати, без пиджака, со встрепанными волосами. Джойс увидал тонкий, точеный подбородок и глаза – буйные, ласковы. У самого Джонса глаза были прозрачные и желтые, непристойные и древние в грехе, как у козла.
– У него на лице – смерть, – сказал Джонс. Старик взял фотографию, долго вглядывался в нее.
– В лицах всегда есть смерть, когда человек душою молод, молод вечной молодостью. Их смерть и смерть других. И бесчестие. А смерть неизбежна. Как же иначе? Почему смерти брать только тех, чья жизнь давно стала бесполезной? Кто же срывает увядшую розу? – Старик хмуро задумался, уставившись в пространство. Помолчав, он сказал: – Товарищ переслал мне его вещи.
Он поставил фотографию на бюро и вытащил из ящика жестяную коробку. Его большие, неловкие пальцы никак не могли открыть замочек.
– Разрешите мне, сэр, – сказал Джонс, заранее зная, что бесполезно предлагать помощь, что старик, наверно, каждый день открывает шкатулку.
Но крышка уже поддалась, и священник разложил на столе грустные реликвии: женская рубашонка, дешевое издание поэмы «Мальчишка из Шропшира», высохшая луковица гиацинта. Ректор взял луковицу, и она рассыпалась прахом в его руке.
– Ай-яй-яй! Как я неосторожен! – воскликнул он, тщательно собирая пыль в конверт. – Сколько огорчений мне доставляют мои огромные руки. Надо бы им принадлежать кому-нибудь другому, кто мог бы приносить пользу, а не просто листать книги или копаться в цветочных грядках. А вот у Дональда, наоборот, руки были совсем небольшие, как у его матери, и он отлично владел ими. Какой хирург вышел бы из него!
Он разложил вещи перед фотографией, словно выполняя ритуал, и, подперев голову землистыми руками, вбирал в себя разрушенную мечту о сыне, как втягивают табачный дым.
– Поистине, в его лице есть и жизнь, и смерть, и бесчестие. Вы видели Эмми? Много лет назад, примерно, когда сделана эта фотография… Но это старая история. Даже сама Эмми, наверно, о ней забыла. Видите, на нем нет ни пиджака, ни галстука. Как мать следила, чтоб он был прилично одет, а он появлялся на улице, в церкви, на торжественных приемах, держа шляпу, пиджак и галстук в руках. Как часто я слышал от него: «А мне жарко!» И образования, в книжном смысле, у него не было: учился он, чему хотел, читал, что ему хотелось. Меньше всего я воспитывал в нем стойкость, упорство. А что такое упорство? Духовный застой, гангрена… – Он поднял голову, посмотрев на Джонса. – Как, по-вашему, прав я или нет? Может быть, надо был заставить моего сына стать больше похожим на всех?
– С таким лицом – и походить на всех? («Значит Эмми уже была обесчещена, хотя бы раз».) Как же можно? («А меня тоже обидела эта обесчещенная!») Разве заставишь фавна напялить обычный костюм?
Ректор вздохнул:
– Эх, мистер Джонс, кто знает? – Он медленно сложил все вещи в жестяную шкатулку и сидел, держа ее в руках. – Чем старше становлюсь, мистер Джонс, тем больше убеждаюсь, что мы мало чем научаемся, проходя жизненный путь, и совсем ничего не знаем такое, что могло бы нам как-то помочь или принести нам особую пользу. Впрочем… – И он опять тяжело вздохнул.
2
Эмми, обесчещенная девственница, появилась в дверях.
– А чего вам на обед, дядя Джо? Мороженое или пирог с земляникой? – Покраснев, она избегала взгляда Джонса.
Ректор с упованием посмотрел на гостя.
– Чего бы вам хотелось, мистер Джонс? Да, я знаю, как молодежь любит мороженое. Вы тоже предпочитаете мороженое?
Но Джонс для своего возраста был достаточно тактичен и, зная толк в еде, особым чутьем угадывал вкусы других.
– Если вам безразлично, доктор, пусть будет пирог с земляникой.
– Пирог, Эмми! – с радостью приказал старик. Эмми удалилась. – Знаете,
– продолжал он виновато-признательным тоном, – знаете, когда становишься старше и не ты – хозяин своего желудка, а желудок – твой хозяин, и когда все другие физические потребности становятся слабее, человеку свойственно навязывать свои вкусы в еде другим.
– Что вы, сэр, – уверил его Джонс. – Лично я тоже предпочитаю горячий десерт мороженому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90