Он зализал порез и зажал его большим пальцем другой руки, которая заживала довольно-таки неплохо. Смел стекло и осколки овчарки в угол и осмотрелся: вид комнаты вполне его удовлетворил. Ковра нет, но пол в хорошем состоянии. По крайней мере, крови не видно, она вся впиталась в ковер. Он вспомнил, что забыл обдумать свою проблему. «Не волнуйся».
Мун прохромал на кухню, промыл новый порез (зная теперь об опасности столбняка) и просмотрел свой дневник. «Почти ни одной цитаты, ему это не понравится». Тут ему в голову пришла мысль, он вышел и вернулся с письмом лорда Малквиста.
Пятая страница дневника удачно заканчивалась одновременно с абзацем, что позволило ему вставить страницу, ничего не перепечатывая. Он заправил в машинку чистый лист бумаги.
«Когда мы ехали по Уайтхоллу, – печатал он, – лорд Малквист заметил:
– Я чувствую, что необычайная скорбь, выжимаемая из чувствительных людей и навязываемая им, является последним пережитком эпохи, понятия которой о величии более никуда не годятся.
– Неужели? – ответил я. – Весьма интересно.
– Видите ли, мистер Мун, – продолжал он, – он жил в эпоху, которая считала историю драмой, разыгрываемой великими людьми. Он заслуженно прослыл человеком действия, вождем, который вознес личное участие до уровня священного долга, вдохновляя своих людей засучивать рукава и принимать деятельное участие в делах мира.
– Действительно, – признал я. – И вы полагаете, что подобное поведение более никого не вдохновляет или не соответствует событиям?
– На мой взгляд, – сказал лорд Малквист, – такая философия сейчас сомнительна, а ее последствия больше нельзя приписывать судьбе индивидуума.
Я очень заинтересовался и попросил его продолжать. Ехать в таких роскошных условиях и с таким собеседником было, конечно же, великолепным опытом.
– Да, – продолжал он, – эти похороны вполне могут означать, что фигуру героя сменит Стилист, зритель как герой, человек бездействия, который не осмеливается засучить рукава из страха перепачкать манжеты.
Я от души рассмеялся над этим.
– Стиль, мистер Мун, – объяснял лорд Малквист, – есть эстетика, врожденная и ни с чем не связанная, а в наши ненадежные времена это добродетель. – Он сказал, что понятие сражения обесчещено, а посему сейчас самое время отступиться и подать пример», – завершил Мун, поскольку добрался до конца страницы.
Он с удовлетворением перечитал это. Собрал страницы, сложил их и поместил во внутренний карман, немного запачкав кровью из свежего пореза. Бомба тикала с безжалостной уверенностью.
«Пожалуйста, поторопись, уже пора».
Мун надел туфлю, а затем и пальто, которое оставил наверху. Спустился вниз, упрятав бомбу в карман. На коврике лежало только что пришедшее письмо. Мун нетерпеливо схватил его и увидел, что оно адресовано ему. Вскрыв его, он обнаружил чек на пятьсот гиней для «Босуэлл инкорпорейтед» за подписью «Малквист». На мгновение он подумал, что это новый, но затем увидел, что на нем стоит штемпель «Вернуть отправителю». Его прислали обратно из банка.
Он сунул чек в конверт, положил его в карман, вышел из дому и быстро двинулся мимо конюшен. Было очень холодно.

II

Мун шел на юг, в сторону Пиккадилли, выставив правое плечо против ветра, прорывающегося между зданий. Он чувствовал тревогу и потрудился ее изучить: все начиналось с того, что он передвигался настойчиво, не имея при этом направления, в котором эту настойчивость приложить. Он шел на юг, потому что в недрах бесцельного побуждения двигаться вообще таилась договоренность о встрече с лордом Малквистом в его доме на Куин-Эннз-Гейт, но это давало лишь вектор, движение по которому означало наименьшую трату времени; настойчивость не ограничивалась временем, она не исчезнет, пока он не разберется с бомбой – или пока она не разберется с ним.
Посему он обнаружил себя в занятном положении: он пытался обрести чувствительность к тем неврозам, для защиты от которых натаскал свои инстинкты, и то ли из-за этих сознательных усилий, то ли из-за холодного ветра, завладевшего его органами чувств, все старые страхи, на которые он сейчас полагался, бросили его на волю волн. Получилось не так уж и страшно.
Он перешел Керзон-стрит и поспешил дальше, пытаясь довести себя до ужаса перед множащимся транспортом и зданиями, которые вот-вот снесут за их гордыню. Но Пиккадилли оказалась безобидной. Не совсем пустая, но громкость умеренная: несколько машин да редкие прохожие. Здания казались пустыми и освещенными, внушительными, но пропорциональными. Было еще рано, но он знал, что машины и автобусы уже должны протискиваться мимо друг друга от стены к стене (куда подевались все автобусы?), а продавщицы, клерки и секретарши – подкалывать друг друга, выстроившись вдоль тротуара в фаланги, вливающиеся в закрытые пока что двери («Сегодня воскресенье, нет, не воскресенье»). И нигде никакого движения, никакого обычного импульса, даже никаких признаков подготовки. И никакого шума. Он привык противиться отголоскам мира – грохоту металлургических фабрик, воплям из горящих сиротских приютов, маршам голодающих, скрежету камней, выворачиваемых из земли и воздвигаемых в здания, реву божественного огненного столпа, бьющего из нефтяной скважины… Мун одиноко стоял на углу. Это заговор.
Он перешел дорогу, потому что это вело его на юг, и заглянул через ограду Грин-парка, блестящего от сырости, взъерошенного ветром, пустынного, как арктическая тундра. Затем повернул налево, на восток, и двинулся в сторону Серкус, но безнадежно, и снова остановился, добравшись до прямого угла Куинз-уок, уходящего от «Рица» на юг прямо через Грин-парк, соединяя параллели Пиккадилли и Мэлл, который являлся гипотенузой скошенного прямоугольного треугольника, две другие стороны которого образовывали Бердкейдж-уок и зады Уайтхолла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51