Почти
бессознательно и уже не безмятежно-спокойно, но
рассудочно-холодно, на грани взгляда проплывали картинки из
прошлых походов - кишский владыка искал походную ситуацию, за
которую можно было бы уцепиться. Но очень уж это было необычно.
Странная, темная, приземистая гора на горизонте - там, где гор
не должно было быть. "Да нет же, не гора
это!" - досадливо повторил про себя Ага. Оно больше
походило на гигантское животное. Владыка Киша каждое мгновение
ждал, что сейчас это двинется с места. "Интересно, что лежит
оно именно там, куда мы плывем!" - мелькнула мысль в голове
у Аги, и почти тут же он вскричал, с непроизвольным восхищением
ударив кулаком по борту лодки:
- Да ведь это же стены!
* * *
Прошло не так уж и много времени со схватки Гильгамеша и Энкиду,
а Большой понял, что жизнь его начинает меняться. Он стал
чувствовать рядом с собой нечто от себя отличающееся. Раньше
такое ощущение возникало только в храме Нинсун, где была
матушка, ласковая, но и неуловимо строгая. Все остальные
казались Гильгамешу его собственным продолжением. В двадцать два
года он, словно ребенок, не мог провести четкую границу между
"мной" и "не мной". Теперь же границу вокруг
Большого прорисовывал Энкиду. Мохнатый, немножко неуклюжий, он с
доверчивым почтением смотрел на старшего брата, на порядок
человеческой жизни. Оба были большие дети, но
Гильгамеш - ребенок, испорченный вседозволенностью, а
Энкиду - решительно вседозволенность не понимающий, выше всего
чтивший не похвалу "Большой!", а имя "человек".
Их наивности не могли не сталкиваться, но ни разу напряжение
разговоров не разряжалось в ссору. Трудно сказать, был ли раньше
у Гильгамеша характер - если только назвать характером
безоглядный полет восторженной самовлюбленной мощи, или те,
неземные, глаза, выглядывающие во время его кошачьей
внимательности, глаза, о которых сам Большой не имел
представления. Теперь же Гильгамеш остановился, сообразив, что
безоглядством разорвет явно обнаружившуюся грань их с Энкиду
взаимного доверия, симпатии и потеряет этого степного пришельца.
Оказалось, что осторожность, что усилие по сохранению контроля
над собой доставляет не меньшее удовольствие, чем безоглядность.
Большой не умел присматриваться к себе, иначе он обнаружил бы на
месте того яркого разноцветного шара, каким он ощущал самого
себя, и упрямство, и воспитанную податливостью окружающих
склонность к припадкам озорного буйства, и, вместе с тем,
безрассудное доверие к миру. Но он знал сердцем, что до
появления Энкиду жить было слишком беззаботно и пусто, что это
было плохо, неправильно. Зато теперь Гильгамеш ощущал, как
посреди разноцветного шара начинает сам собой стягиваться тугой
узелок воли.
Несколько раз Большой подступал к Энкиду с вопросами о его жизни
в степи.
- Не помню,- простодушно отвечал тот.- Когда,
отходя ко сну, закрываю глаза, до сих пор вижу вокруг себя
зверей, траву, сухость. Наверное, вот так всегда и было. Я
думал... нет, я вовсе не умел думать, я чувствовал, что так
правильно, поэтому-то и отгонял охотников... Будь великодушен,
Гильгамеш, я не помню родителей.
- Не помню! . . Не помню! . .- передразнивая
Энкиду, Большой порывисто ходил перед братом.- Неужели тебе не
интересно, откуда ты взялся?
- Не интересно? - Энкиду морщил свой тяжелый широкий
лоб.- Нет, Могучий, мне интересно. Только я не могу вспомнить.
Но одно знаю точно: я - человек! - Произнося эту фразу,
Созданный Энки всегда гордо улыбался.- Иначе как бы я сумел
так ловко понять вашу речь, так ловко научиться есть и пить
по-людски? Мне интересно, брат, но больше мне интересен город,
то, как здесь живут люди. Они собираются на улицах в кружки,
говорят об урожае, кланяются жрецам, ходят друг к другу в гости.
Это так отличается от звериного! Здесь кругом одни
умения - посмотри хотя бы, как кожевник скручивает свои кожи,
прежде чем взвалить на плечо и отнести покупателю! А как он
готовит растворы, в которых вымачивает шкуры! Вчера я напросился
к одному горшечнику только ради того, чтобы понаблюдать за
приготовлением зеленой краски, которой покрывают края наших
кувшинов. Оказывается - вот чудо, клянусь Энки! - она не
зеленая, а цвета ила. Когда перед обжигом ее наносят на глину,
та почти сливается с материалом; удивительно, что горшечник
умудряется прорисовать узор до конца. А потом, вынутая из печи,
краска застывает блестящей зеленой корочкой, как это красиво!
Гильгамеш с непониманием смотрел на Энкиду. Перед постройкой
стены он сам развлекался выдумыванием новых умений, но ведь это
игра, а можно ли серьезно относиться к игре? Он не понимал
восхищения брата складом городской жизни, привычное ему было
малоинтересно. С большим
уд"в"льствием "н
""слушал бы рассказы " звериных
""вадках, н" Энкиду
скучн" качал г"л"в"й и
"твечал, чт" "х"тники расскажут
Б"льш"му "б эт"м лучше ег".
- У них для этого есть особое умение,- втолковывал
он.- Они наблюдательны, им нужно знать о дичи все. Они
расскажут об антилопах интереснее, чем те сами могли бы поведать
о себе. И они умеют рассказывать. Вот так. Хочешь, я позову
охотников?
Гильгамеш отмахивался и не без странного удовольствия начинал
гасить в себе раздражение от неуступчивой рассудительности
Энкиду.
В одном, однако, их интересы совпадали полностью. Слава! При
звуках этого слова братья распрямлялись, их глаза вспыхивали, а
сердце начинало грезить сценами будущих подвигов. Тяга к
приключениям бывает двоякого рода. Один - от непостоянства
души, от ядовитого желания испытать себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61