Сук рухнул вниз и раздробил колено, а колено принадлежало правой ноге старого Адама. Чтобы сэкономить на бритье, он отпустил себе в больнице окладистую бороду.
Он любит лес. Но говорить так на хуторе не принято, высокими словами здесь не бросаются, как прелыми сливами. Скажем так: старый Адам не прочь побродить по лесу. Он собирает грибы. Грибы — не то что растения, яйца или тем паче животные. Есть такой сорт — зеленушки, растут по самым колеям на лесных дорогах, там, где и пырею, самой цепкой из всех травок, не удержаться. Зеленушка, словно скроенная при помощи циркуля и линейки, снаружи выстроена из мелкого песочка. Снизу шляпка у нее дивного зеленого цвета. Отварные, с уксусом, они очень хороши на вкус. В этом старый Адам знает толк.
На дороге с длинномерного прицепа сгружают деревянные столбы. «Свет будет!» — говорит зять как бы между прочим, как тот старик в Библии: «Да будет свет!» Разве человек — бог? И так уж все уши протрубили об этом свете. Два правительства обещали свет жителям хутора, а новому правительству всего-то два года. Нет, старый Адам не верит в свет.
Хозяйство принадлежит дочери. Его комнатенка—ящик, вмещающий девяносто кубометров пропитанного табачным запахом воздуха. За вычетом пространства, занятого столом, шкафом, комодом и кроватью, остается еще семьдесят пять кубометров дедовского воздуха.
На стенах — фотографии, козлиные и оленьи рога, большие цифры, двойка и пятерка, из посеребренного картона. В ящике комода — книги с потемневшими по углам страницами: их листали, послюнив палец.
Над кроватью — выдержанный в коричневых тонах снимок, на нем серьезная женщина с детским носиком, Адамиха. Она умерла от заражения крови. На другой фотографии он сам с женой и тремя детьми; ребятишки растрепанные, как будто щелчок аппарата застал их врасплох., Мальчики погибли в войну, черт бы ее побрал! Малышка с большим бантом — дочка, у которой он и живет. На снимке в черной рамке — он один, молодой, верхом на лошади. Конная артиллерия, 1905 год, Ратенов. «Смелей, друзья, по коням. На память о моей военной службе».
Дочь — в свое время горничная у жены местного помещика, уголки ее школьных учебников уже были чисты — сейчас бухгалтер в народном имении; в народном имении работает трактористом и зять.
Время идет. Человек измеряет его событиями собственной жизни. Мечта о свете становится былью.
Вот явились пятеро, прислонили к высоким соснам свои разбитые велосипеды. Велосипед — стальной каркас, железные ноги, превращающие человека в скорохода,— теперь редкость. Нет шин, хотя они всего лишь превратившаяся в эластичную резину древесная смола. Из-за этой войны все вокруг вынуждены ходить на своих двоих. Шины для ног, башмаки, тоже дороги, потому что скотина. Взрослые люди играли с огнем и загорелись не только дома и хлевы соседей. У пожара — свои законы.
Одна велосипедная шина, пусть даже латаная-перелатаная, сберегает подошвы башмаков. Из рваных шин делают подошвы, а когда они снашиваются до дыр, их выбрасывают на опушку леса. Если кто-нибудь работает в лесу, но не запасся теплой одеждой, он разводит себе из них костер и греется. Одно переходит в другое, одно в другое, пока не теряется из виду.
На приезжих выцветшие спецовки, куда только подевалась их былая голубизна. На обед холодную картошку в мундире они заедают свекольным мармеладом. Они роют ямы вдоль дороги: один-два кубометра пустоты в земной коре тут же заполняются воздухом, а кучи выброшенной ими земли теснят лесной кислород. Там, где одно, нет места другому. В ямы, просмоленными концами вниз, они ставят столбы, снова засыпают ямы землей, и воздух вновь должен отступить. Вечный круговорот.
У одного из них что-то случилось с ногами. Он совершил скачок назад в царство зверей: к своим деревянным башмакам он пристегивает железные когти и карабкается вверх, туда, где когда-то была верхушка дерева. Гуси ковыляют к могиле Адольфа Шедлиха, щиплют бегонии, удобряют зеленым кизяком пеларгонии: старый Адам совсем позабыл о них.
А тот, что с когтями на ногах, прикручивает к верхушке обструганного дерева фарфоровую крону. Каждые пятьдесят метров —столб, и так полтора километра, до самой деревни; старый Адам сам видел.
Два дня никого не было, а потом они вернулись по воздуху, наподобие цирковых акробатов, и теперь по лысым столбам до самого хутора протянулись две тоненькие колеи—для того, кто должен прийти.
В его лексиконе, наряду с другими новыми словечками, утвердились изоляторы. За ужином он произносит это слово громко, во всеуслышание. Семейство дивится. Изоляторы, конечно, можно было бы назвать руками столбов, которыми лысые сосны протягивают друг другу провода. Но ведь каждое новое изобретение обогащает словарную копилку человечества новыми словами и понятиями, и кто чурается их, кажется смешным. Ну можно ли назвать электричество каким-нибудь из уже имеющихся слов, какой-нибудь светоносной силой?
Он крепко заинтересовался электрическими проводами. Когда линию тянули в деревню, его это не трогало: деревенские и без того любили поважничать — и то у них, и се. Что ж, торчать, что ли, под окном какого-нибудь толстосума и таращиться на яркий свет? А теперь деревенские уж не смогут дразнить хуторских керосинными душами. Старый Адам проникся уважением к новому правительству.
Три дома, четыре сарая — вот и весь хутор. К каждой постройке спереди приштукатурили по паре изоляторов. Два дня спустя все дома оказались соединены проводами, связаны друг с другом, как собаки в своре.
Приезжие ползают по чердакам, орудуют в комнатах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96