Чужак продолжал молчать, только нервно подергивалась губа. Сквозь листву проглядывали солнечные лучи, на деревьях лопались новые почки, но для лошадников сторонам дороги вместо цветущих деревьев с таким же :пехом могли бы стоять заснеженные метлы.
Харткин ударил вожжой по жирному крупу кобылы, чтобы расшевелить ее, и при этом бросил взгляд на чужака, а чужак сигару за двадцать пфеннигов, тонко улыбнулся и просил: «Она все еще не расслабилась?»
Харткин почувствовал насмешку, но сделал вид, что она прошла мимо его ушей, он был почти уверен, что имеет дело со знатоком лошадей, но хотел в этом окончательно убедиться и решил пустить в ход новую выдумку: у кобылы течка, сказал он, она горбится, сжимается, а кто что-нибудь смыслит в лошадях, тот и сам это увидит!
Скворец, весь в крапинках, запел, раздув свое разноцветное горлышко, телега раздавила двух виноградных улиток, а чужак все молчал. Ему грезилось будущее: он видел, как он, в белом цилиндре, сидит на козлах свадебной кареты. Кареты у него еще не было, но она будет, когда ему будет принадлежать вот эта белая кобылка—вторая, пристяжная лошадь в его упряжке. Он введет в своем родном городке Остарберге изысканную берлинскую моду: на паре белых лошадей — Хаубенрайсер-Гименей! Хаубенрайсер будет возить к венцу, знающих цену хорошим манерам, словно детей голландского короля. К кнуту он привяжет белую шелестящую ленту, и лента будет пугать кобылу. Если кобыла, несмотря на ленту, не будет бежать, то ее можно выгодно продать, потому что она хорошо откормлена и выглядит дай боже; дело лишь за тем, чтобы купить ее дешево, именно этого он и хочет.
Белые облака маршировали в небесной лазури, солнце трубило в трубы, и Хаубенрайсер приказал Харткину остановиться. Он слез с телеги (ноги у него одеревенели), посмотрел кобыле в розовую морду, поднял растрепанный кобылий хвост, нагнулся и, казалось, посмотрел сквозь кобылу, как в телескоп; помедлив, спросил: «Где тут у нее течка?» — и снова сел на телегу.
Тут Харткин понял, что Хаубенрайсеру пальца в рот не клади, приготовился к дуэли и мысленно повысил цену кобылы на двести марок. Теперь он, как это принято среди профессионалов, обратился к пришельцу на «ты», говоря: «Послушай!» и «Между нами, девочками», и запросил три тысячи марок.
Хаубенрайсер сидел как истукан, смотрел вдаль, ждал, не услышит ли еще чего, но, когда Харткин больше ничего не произнес, он поковырял указательным пальцем в ухе. «Три тысячи? Я не ослышался?»
Пели жаворонки; пробили часы на церковной колокольне, дорогу пересек ручей. Харткин остановился на мосту и сказал, что готов прыгнуть в воду, если кобыла не обошлась ему самому в три тысячи марок. Отдает он ее по себестоимости лишь потому, что лишился сада—последнего достояния, однако в воду не прыгнул.
Согнувшийся толстяк и прямо сидящий верзила отражались в воде ручья. Вода все текла, а отражение стояло подвижно... Два последних сельских торговца лошадьми и эбылка, лениво тянувшая их за собой... Из воды выпрыгнула и вновь ушла вглубь. Лошадники ее не видели и даже если бы это был тюлень.
За мостом началась улица, мощенная круглым булыжником, мужчин потряхивало, цена кобылы тоже утрясалась. Она состав-яла теперь две тысячи марок. Харткин произнес это вздыхая и шетил, что лишь потому отдает кобылу ниже себестоимости, что и, как он думает, будет у чужака хорошо. Он протянул аубенрайсеру руку, чтобы тот хлопнул по ней рукой, но аубенрайсер посмотрел на мясистую руку и сказал, что в руку такого ростовщика он охотнее всего плюнул бы.
Харткин не слушал того, что сказал тощий; он и не рассчитывал пока на его согласие. Он мысленно видел, как в воскресенье у себя в комнате перед телевизором: охота на лис по телевизору, верховая езда по телевизору, скачки и выездка; когда у него не будет лошади, Харткин будет участвовать о всем этом одними глазами; но телевизора еще не было, он отел заработать его продажей кобылы. Однако торг продвигался перед слишком медленно. Еще никогда ему не требовалось только времени, чтобы продать лошадь.
Когда он думал о времени, он становился печальным. Что, когда кончится его время? Вечность? Харткин представлял ее себе в виде большого котла, из которого человек черпает полный ковш времени, прежде чем отправиться в земное путешествие. Весь вопрос был в том, разрешат ли ему снова зачерпнуть из этого котла. И что это ему, старому, взбрело в голову, сесть с этим прожженным типом в )дну телегу, чтобы покатать его? Почему он не вел переговоры во дворе, на ровной земле? Тут можно было бы бросить, если он предлагает что-нибудь неподходящее, уйти угол и поглядывать оттуда, какую рожу тот скорчит.
По правой и левой сторонам улицы шли глубокие рвы. В них было воды; трава по краям была мягкая, и ее поглаживал майский ветерок, и трава дрожала. Под колесами все еще были камни, серые, синие и в крапинках камни, и Харткину казалось, что они становятся все горбатее, и горбатые камни навели его на мысль: он почесал себе живот, обругал ухабистую улицу и сказал, что его сердце этого не выдержит. Он потер себе грудь, остановил лошадь и сделал вид, что ему плохо. Он наклонился вперед и стал медленно сползать с телеги, но в это мгновение кобыла натянула поводья и рванулась к траве на краю рва. По всем законам физики стокилограммовая туша Харткина сделала в воздухе полный оборот, но так как в засаде был еще ров, то Харткин перевернулся дважды. Он упал на клеверное поле, и лимонницы оскорбленно улетели. Харткин закатил глаза, будто увидел перед собой ад. Но даже вид ада не заставил закоренелого лошадника забыть, о чем шла речь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96