Освобожден он был только потому, что хорошо знал проход, но при этом ему пригрозили, что выбросят за борт, если он не проведет корабль, но он, рискуя всем, все же посадил шхуну на скалы, так как знал, что капитан все равно расправится с ним. Он стрелял в капитана, когда тот плыл к берегу, и это, мол, может тоже засвидетельствовать его сын, который с угрозами набросился на него, и они сцепились не на жизнь, а на смерть, когда их разняли английские офицеры и матросы. Конечно, он, мол, не может ожидать, чтобы Франсиско, сын капитана, помог ему, поскольку жили они всегда во вражде. С его ненавистью он отвратительным образом столкнулся во время нападения на реке Магдалене, план которого был составлен задолго до этого. Франсиско был заранее послан на берег, где выдал себя за потерпевшего кораблекрушение, а на самом деле имел цель выяснить, где находятся богатства, и оказать помощь при нападении. Франсиско, мол, сразу же использовал момент, чтобы удовлетворить свою ненависть к нему, и всадил в его плечо пулю, о чем известно другим пиратам и чего не будет отрицать и сам Франсиско. Он, Хокхерст, надеется также, что к Франсиско суд применит пытки и тот расскажет всю правду. Он же, во всяком случае, желает, чтобы тот тоже выступил и попытался возразить ему.
Когда Хокхерст закончил свое выступление, в зале на несколько минут возникла пауза. День быстро клонился к вечеру, и большая часть огромного зала суда уже погрузилась в темноту. Лишь на одной стороне дневной свет лился торжественным и почти мрачным блеском на лица пленников, представших перед судом. Солнце скрылось за плотной массой облаков, окрасив их края пылающим золотом. Хокхерст выступал свободно и убедительно. В его сиплом глухом голосе, казалось, сквозила честность. И клятвы, которыми он время от времени подкреплял свою речь, хотя мы их и опустили в нашем повествовании, придали его изложению убедительность.
Итак, когда он кончил говорить, наступило молчание. При быстро наползавших сумерках все присутствовавшие впервые ощутили ужасающую серьезность разыгравшегося перед ними представления, в котором одно-единственное слово: «Виновен!» — обрезало нити жизни их соплеменников. Эта тягостная тишина нарушалась лишь приглушенными всхлипываниями женщины, которую в темном зале невозможно было рассмотреть. Неожиданная женская жалость — а разве можно было ожидать сочувствия к судьбам таких отщепенцев со стороны женщины? — тронула сердца присутствовавших и, казалось, открыла путь чувству сострадания, хотя до этого каждый выражал и испытывал к пиратам отвращение.
Судья, судебные заседатели и присяжные почувствовали себя затронутыми проявлением жалости, и таким образом вызванное речью Хокхерста неблагоприятное впечатление о Франсиско несколько смягчилось.
Взгляды всех устремились теперь на того единственного, который был обвинен вдвойне, то есть не только прокурором, но и своим товарищем по судьбе, и среди этих взглядов были благожелательные. По сравнению с другими пиратами Франсиско производил впечатление не только исключительности, но и притягательности. И когда лучи заходящего солнца высветили его, то публика и суд увидели если не романтического героя, то во всяком случае миловидного, привлекательного юношу, со вкусом, хоть и небогато одетого.
Наконец послышался голос Франсиско, поразивший всех своей полнотой, человечностью и мелодичностью. Слух присутствовавшик, оскорбленный резким, глухим голосом Хокхерста, его грубой, резкой манерой говорить и едва отдохнувший во время наступившей тишины, внимал и прислушивался теперь к ясному, юному голосу Франсиско. Присяжные вытянули шеи, судебные заседатели и все остальные с напряженным любопытством повернулись в сторону пленника. Судья даже поднял указательный палец, как бы призывая всех к соблюдению полной тишины.
— Милорд! И вы, благородные господа! — начал Франсиско.— Когда я оказался в этом унизительном положении, я вначале не хотел выступать здесь с речью или сказать хотя бы слово в свое оправдание. Мой новый обвинитель выразил пожелание, чтобы ко мне применили пытки. Это его пожелание уже исполнено. Разве они могли бы быть более мучительными, чем судьба, которая привела меня сюда? Всю свою короткую жизнь я испытывал такие мучения, что часто думал, что добровольный или насильственный уход из жизни был бы для меня благословением и счастьем. Но сегодня, совсем недавно, я понял, что и в моей душе продолжают жить такие же чувства, что и у всех людей. В этот вечер, должен признаться, уже не с радостью встречаю смерть, поскольку я молод и не подготовлен к ней. И пусть теперь справедливый Бог, который будет судить нас своим судом в недалеком будущем, даст мне силы доказать, что я не заслужил от своих грешных невольных товарищей по крайней мере позорного наказания.
— Милорд! Я не знаю хитросплетений законов и еще меньше знаком с уловками защиты. Поэтому позвольте сказать прежде всего правду: я никогда не грабил, а старался вернуть потерпевшим отнятое у них. Я никогда не убивал, а вставал между ножом убийцы и его жертвой. За это мои товарищи по судьбе ненавидели и хулили меня, за это теперь законы, которых я никогда не нарушал, покушаются на мою жизнь. Тот, кто выступал вторым обвинителем, сказал вам, что я сын капитана. Этот человек— единственный неисправимый среди всех, кто находится здесь и кого вы судите, единственный, чья совесть полностью умерла. Эго человек, который свою славу, свою радость, свое упоение мог найти только в пролитой крови!
— Милорд! Из уст самого капитана я узнал, что я не его сын.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53