Дверь открылась сама, на пороге стоял Салях, то ли по делу пришел, то ли прибежал на крики. А Алтынсес проволокла старуху мимо него и чуть не на руках снесла с крыльца.
Мастура молча, смотря перед собой, шагала по улице. Алтынсес плакала. От стыда, от унижения, от слов Тахау, что не замолкали в ушах, посмотреть по сторонам не могла. Лечь бы и умереть.
Вошла в дом и повалилась на хике. То плакала, то вскакивала от нестерпимого жара в теле и металась по избе. К полудню Мастура, кажется, пришла в себя. Выбралась из своего закутка возле печи и села рядом с невесткой.
— Слезами добра не наплачешь, дочка. Иди к Сынтимеру, попроси лошадь, езжай в район, покажись доктору. Без справки этому псу кривому глотку не заткнешь.
Слух о стычке в правлении уже разлетелся по аулу. Вся в черной пыли прибежала с тока Фариза. Следом примчалась Кадрия, попеняла Мастуре, что промахнулась, поздравила с тем, что один фашист, хоть и с плаката, на счету у нее уже есть. Все трое начали уговаривать Алтынсес ехать в район. Она же как лежала ничком, так и не пошевелилась. Долго лежала, потом встала, не спеша оделась, Кадрию, тоже потянувшуюся к своей стеганке, взглядом посадила обратно на хике, вышла из дома и побрела на берег Казаяка.
Берег тих, пуст, безлюден. Лес гол, черен, высок. Ни птичьего пересвиста, ни шума ветвей, даже мышь в кустах не прошуршит. Только темная холодная вода мчится куда-то, уносит мысли. Упавшие в воду листья покрутятся, покрутятся, и — у судьбы не выкрутишься — захватит их стремнина, собьет вместе, как птичий клин, и отправит в подневольное странствие. И уходят, уходят вниз по Казаяку клочья прекрасного лета.
И ту, их с Хайбуллой, березу не узнать. Голые ветви — словно простертые к небу руки. На вершине сиротливое гнездо какой-то птицы, давно улетевшей на юг, покачивается— точь-в-точь шапка утонувшего человека колышется на воле.
Алтынсес вплотную подошла к стволу и сказала: «Эй, Хайбулла, где же ты ходишь? Почему весточки нет...» И только сказала, кто-то мягкой ладонью провел по глазам. Алтынсес закрыла руками лицо и села на кочку.
«Не плачь, родная. Вот увидишь, я вернусь. Наш сын у тебя под сердцем, береги его».
«Сберегу... Но почему ты мучаешь меня, почему не напишешь? Нет моих сил больше... Про тебя страшное говорят».
«Ни слову не верь. Верь только мне, Алтынсес. Я жив. И буду жив, покуда будет жива твоя любовь».
Она не успела ответить, со стороны аула донеслось:
— А-па-ай!
Алтынсес вздрогнула и встала. От досады чуть опять не расплакалась. Но все равно что-то случилось с ней. От недавней безысходности и следа не осталось, неведомую тяжесть, от которой клонилась голова и ныло тело, кто-то снял с нее. Она поняла, кто снял: Хайбулла. И Алтынсес, блестя глазами, начала спускаться к берегу.
— Э-ге-гей! Я здесь!
И тут же из-за деревьев показалась Нафиса, ее сестренка.
— Уф, апай! — Нафиса с разбега обняла ее.— Пойдем быстрее домой. Дедушка Салях тебя ищет, на лошади приехал.
— ...скользок, не ухватишься. «Я, говорит, для фронта стараюсь и по закону прав: справки нет»,— поймала Алтынсес конец разговора.
Старик Салях расхаживал из угла в угол, мать и свекровь, обняв Зою и Надю, сидели на хике, Кадрия растапливала печку.
— И чего он к нам прицепился? Был бы совсем чужой, а то вроде бы как родня,— вздохнула Фариза.
— С трех сторон даже,— повернула раскрасневшееся лицо Кадрия.
— Что с человеком власть делает! — вздохнул дед Салях.— А ведь какой до войны приветливый, услужливый был. И народ его жалел, с налогами он не очень жал, мог подождать.
— Но за уступку тянул водку с должника! — сказала Фариза.— Дома шестеро, их кормить надо, а выпить хочется.
— Нет, все же он другой был,— сказал старик.— С детства, как гусенок в чужой стае, всегда заклеванный ходил. Ростом мал, силенок нет — ни пахать, ни косить, да еще глаз один... Как дразнили его, как шпыняли, кроме «пса кривого», другого слова не слышал. А он только моргает единственным глазом, от обидчика взгляд оторвать не может.
— Зато зубы у него красивые были, прямо куском льда сверкали,— вдруг засмеялась Фариза.— Он еще мальчишкой был, а мы уже девушки на выданье, скажем, бывало: «Тахау, дай зубы на вечер, на свидание сходить»— так глянет: действительно, взял бы и дал, если бы можно было.
— Жениться очень хотел,— подала голос Мастура.— И долго не мог, все жаловался мне: «Вот, тетушка, никто за меня идти не хочет, боятся, что дети кривые пойдут».
— А как женился, тут же шестерых и слепил: вот, дескать, получите, все двуглазые,— сказала, вставая с корточек, Кадрия.—Вас послушать, так беднее кривого и человека нет.
— Это все власть, дочка,— опять вздохнул дед Салях.— Сама подумай, он и не злой, но всю жизнь на побегушках был, а тут привык за два года: сходи да подай. В таких руках власть всего страшнее, всех калечит: и того, кто наверху, и того, кто внизу.
— Власть! Моя бы власть, я бы ему и второй глаз вот этой головешкой выткнула. Пожалели, нашли кого!
Помолчали.
Салях подождал, пока Алтынсес разденется, потом сел за стол. Всем своим видом он сейчас походил на старого заезженного коня: втащил тяжелую кладь в гору и встал, вконец утомленный, не веря, что одолел все же кручу.
Старик помолчал немного, расправил поникшие плечи, поднял голову:
— В правлении я договорился, тебя учетчицей на току оставляют. Только, доченька, закон есть закон. Лошадь запряжена, поезжай в район, покажись врачу, еще сегодня успеешь.
Мать, словно наперед зная, какой будет ответ, торопливо добавила:
— Да, да, дочка, без этого кривой и слушать не захочет.
— Нет, как люди, так и я,— ответила Алтынсес, поджав губы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51