Тлела керосиновая лампа, тускло мерцали медные монеты на нагрудниках старух и медаль на гимнастерке Хайбуллы. Только стучали старые ходики на стене и суетился маятник, бросая блики на застолье. Время споткнулось и побежало дальше. Но время Идриса и Муртазы остановилось навсегда.
Вот такая была свадьба у Алтынсес. Свадьба с тризной.
Только гости разошлись, она взяла Хайбуллу за руку и повела на берег Казаяка.
О чем думал в тот вечер Хайбулла? До этого он курил редко, когда мать не видела, а теперь доставал одну папиросу за другой. Затянется глубоко несколько раз и уже снова в карман лезет. И молчит. Словно нет рядом молодой жены.
В груди Алтынсес будто море до краев дошло, через край плещется. А жизнь, в которую вступает,— словно черное, еще дымом точащееся пожарище. И душа ее бьется, словно бабочка, между огнем и водой мечется.
Так шли долго. Хайбулла хотел обнять ее, но Алтынсес погладила его руку и сняла с плеча.
Хайбулла растерялся:
— Ты что? Ты ведь теперь жена мне. Моя жена...
Во влажном свете луны, стряхивая с травы росу, они шли и шли. Алтынсес спереди, Хайбулла чуть сзади. Алтынсес то и дело поглядывала на луну, на Айхылу, лунную девушку, которая там несла полные ведра на коромысле, Хайбулла шел, опустив голову, смотрел на тень Алтынсес на траве, сверкающей от луны и росы, и все о чем-то думал.
Вдруг Алтынсес повернулась и бросилась к нему, уткнулась в грудь.
— Ой, милый...
— Ты чего? Чего испугалась? — крепко обнял ее Хайбулла.
Алтынсес молча ткнула пальцем вверх. На сиявшую, как серебряное блюдо, луну наползало быстрое облако.
— Нашла чего бояться! — Хайбулла приподнял ее и начал целовать, смеясь и приговаривая: — Трусишка! Зайчишка-трусишка!
Они стояли посреди померкшего луга. Алтынсес закрыла глаза. Сильные объятия держали ее над землей, и она качалась, летела, летела куда-то. А долго? Минуту, пять минут, десять?.. Одну бы минуту вернуть, одну!
Когда она открыла глаза, луна уже вылущилась из облака и снова сияла на весь свой майдан. Малика поспешно выскользнула из рук мужа и встала на землю. Встала и удивленно огляделась — они стояли у ворот дома Хайбуллы.
— Поздно уже...— сказал Хайбулла.— Ночь на исходе.
Алтынсес сжалась, будто от холода, и, обхватив плечи руками, прислонилась к воротам спиной. С трудом уговорил ее Хайбулла войти в дом. Алтынсес словно закрылась изнутри на все щеколды. Так, не размыкая рук на плечах, прошла она через двор, темные сени, вошла в залитую луной избу и дрожа подошла к кровати.
— Мама! Мы пришли!—сказал Хайбулла. Алтынсес прикрыла ему рот ладонью:
— Не кричи! Разбудишь.
Но было тихо. Хайбулла обошел всю избу.
— Никого. Мы одни,— голос его дрогнул.
— Все равно не шуми! — рассердилась Алтынсес. И откинула протянутую руку мужа.
До сих пор не понимает Алтынсес, что творилось с ней в тот вечер. Боялась? Боялась того тайного, заветного, что должно быть только между мужем и женой, того, что теперь войдет в ее жизнь? Наверное, и это. И другой был страх, еще страшнее. Оттого, что на ее счастливую и большую, как луна, свадьбу черным облаком легло людское горе. Но как бы ни было, лишь когда вздох ее смешался с горячим дыханием Хайбуллы, отхлынуло отчуждение.
Проснувшись, она увидела, что лежит на руке Хайбуллы, распустившиеся косы наполовину закрыли его лицо. Она прильнула всем телом к нему, в одну ночь ставшему таким близким, дороже собственной души, и боялась шевельнуться. Шелохнется — и проснется Хайбулла, и оборвется сладкий сон. Вот так поменялась жизнь, разом и вся.
Ясно на душе, все страхи ушли в осадок, но порой толкнется что-то в груди, взметнутся они, замутят радость и снова осядут. Вот ведь: и постель — другая, и тиканье
часов — другое, и птичий гомон во дворе — другой, во всем какая-то грусть. Почему же? Ведь по любви и согласию вошла в этот дом...
Казалось, только на то мгновение тогда, в то утро, и проснулась она. Оставшиеся дни снова пошли будто во сне,
...Увез Хайбуллу поезд, из глаз пропал, а она не верила, что уже все, осталась одна. И когда на перроне стояла, вслед смотрела, и когда назад двенадцать километров шла, все ждала чего-то еще. Озиралась по сторонам, будто удивлялась чему-то, назад оглядывалась. Все казалось, что вот из тени молодого березняка или на пологом склоне красноватых холмов покажется Хайбулла. Никого. Над головой густели, наливаясь по краям багровым пламенем, стягивались черные тяжелые облака. Тихо. Пусто. Душа, словно полая тростинка на ветру, тянула и тянула тоскливую песню, безымянную, бесконечную...
Так, без дум, без чувств шагала Алтынсес и то и дело оглядывалась назад. Никак не могла поверить, что в огромном открытом мире под накатом разворотившей все небо бури она теперь одна. Неделимая доля души, муж Хайбулла — почему он должен был уехать? Зачем сошлись, коли нужно было расстаться? Вот и нет Хайбуллы. Теперь и солнце потускнело, и земля померкла, и гроза, что нагоняла сзади, страшна.
До аула оставалось километра два. Алтынсес шла опустив голову, но вдруг, почуяв что-то, медленно обернулась и круто стала. На далеком повороте, почти сливаясь с дорогой, темнела какая-то точка. Она приближалась, росла и превратилась в фигуру солдата. Алтынсес стояла, смотрела, шевельнуться не могла, руки-ноги словно заговором каким сковало. Ни обратно броситься, ни дальше своей дорогой побрести.
А он все приближался. Уже были видны выцветшая гимнастерка, серая шинель, свернутая хомутом, через плечо перекинутая, и, кажется, небольшая котомка за спиной. Блеснули медали на груди.
Что-то холодное коснулось сердца Алтынсес. «Нет, нет! Не надо!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51