Это хорошо организованные системы, где никто не станет делать резких движений, не спросясь тех, кто стоит над ним. Не знаю, возможно, «Оргульо обреро» – одна из «ночных» мафий или же это просто мелкие воришки, выдающие себя за политическую организацию, хотя не исключено, что они и в самом деле из «дневного» сектора. Первое, что я сделаю, это все о них разузнаю. Поспрашиваю, поговорю кое с кем. Имя Ван Хога открывает многие двери. Вам очень повезло, что вы сумели заручиться его поддержкой.
Он вздохнул, наверное завидуя тому, что у нас такие высокие покровители. Затем поднялся из-за стола и, прощаясь, вновь попытался скорчить надменную рожу, но его усилия пропали даром, хотя бы потому, что протянутые для пожатия пальцы едва высовывались из рукавов пиджака, а грязные штанины волочились по полу, причем он то и дело безбожно на них наступал.
– Я дам о себе знать. Передавайте привет сеньору Ван Хогу и скажите, что… что Мануэль Бланко всегда счастлив оказать ему любую услугу.
– Так и скажем, – невозмутимо соврала я, не говорить же ему, что мы никогда больше не увидимся с голландцем. Я всего лишь «завуалировала правду», как сделал бы на моем месте любой киллер.
Встреча с Мануэлем Бланко меня несколько обескуражила. Он оказался таким несуразным и выглядел так несолидно, что трудно было поверить, будто он в состоянии свести нас с кем-либо из преступного мира. С тем, кто находится по ту сторону вертикальных границ, как он это называл.
– Что скажете? – спросила я у своих спутников, когда Бланко ушел.
– Забавный сумасшедший, – высказался Адриан.
– Но вспомните, ведь его имя назвал нам не кто иной, как Ван Хог. А значит, хоть в это и верится с трудом, он действительно каким-то образом связан с мафией, – сказал Феликс слабым голосом. – Да это типичный осведомитель, мы таких называли шпиками: шатаются такие скользкие типы по задворкам маргинального мира с разными поручениями и всё вынюхивают, выслушивают, лебезят перед сильными мира сего, не переставая улыбаться. Уверен, он скоро объявится.
Мы вернулись домой и снова принялись ждать, правда, на этот раз дежурство скрашивали руки Адриана, горячий живот Адриана, поцелуи Адриана. Прошло два дня, слившиеся в моей памяти в одну ночь, и вот наконец в одно прекрасное утро, часов эдак в девять, кто-то безжалостно вдавил кнопку дверного звонка и не отпускал ее.
– Иду, иду! – закричала я, выбираясь из-под Адриана, с одной стороны, разозленная такой бесцеремонностью, с другой – перепуганная, ибо даже мои отношения с Адрианом не смогли избавить меня от постоянного страха, который я испытывала со дня похищения Рамона. Я накинула халат и посмотрела в глазок это был Феликс. Я торопливо открыла дверь.
– Что случилось?
Старик стоял, прислонившись к косяку; он был бледен, его лихорадило, под глазами виднелись лиловые круги.
– Не волнуйся, ничего особенного не случилось, все в порядке вещей, – прохрипел он. – Просто я умираю.
И рухнул на меня.
* * *
Я должна была это сообразить. Должна была догадаться, что послужило причиной болезни Феликса, чем вызван такой внезапный упадок сил. Но я была ввергнута в пучину эгоцентризма, как это обычно бывает в начале любовного романа, когда вспыхнувшая страсть ослепляет тебя, а счастье делает безмозглой, когда все тебя будоражит и пьянит и ты способна воспринимать лишь его прикосновения, ловить лишь его взгляд. И вот когда Феликс повалился на меня, я предпочла самое легкое объяснение: что он уже старик, а со стариками такое случается. Рано или поздно они становятся совсем плохи, а в худшем случае – умирают.
Когда мы привезли его в больницу, он был без сознания. И тоже метался в жару, как за неделю до этого Адриан. Но в отличие от юноши, чья болезнь ассоциировалась со школьными ангинами, запахом свежего хлеба и дождливым воскресным днем, при мысли о Феликсе вспоминалось взволнованное перешептывание медсестер, исхудалые тела, продуваемые сквозняками бесконечные коридоры. У Феликса, сразу же сказали нам врачи, пневмония. Тревожный диагноз в его возрасте и при его легких. Ему начали колоть антибиотики, но старый организм не откликался на лечение. В душном полумраке палаты с включенным на всю мощь отоплением я, скинув сначала пальто, затем жакет и засучив рукава блузки, часами смотрела на него, погруженного в полузабытье, и страдала от жары и близости смерти. Феликс всегда выглядел весьма представительно в своих просторных твидовых пиджаках, теперь же, когда его обрядили в больничную рубаху, было видно, какой он худой, кожа да кости, маленький, старый, как медный водосточный желоб, бледный, как простыни на его кровати, ужасно слабый и хрупкий. Я представила себе, как неделю назад он бродил в одиночестве по Амстердаму под пронизывающим северным ветром, весь продрогший, с заиндевевшими бровями. Неудивительно, что он подхватил воспаление легких. Длинный список моих прегрешений, включая гибель «Титаника» и исчезновение динозавров, пополнился еще одним пунктом. Какая все-таки невероятно хрупкая штука человеческая жизнь: одно мгновение, и Феликс, со всеми своими переживаниями и воспоминаниями, может исчезнуть, как дым, бесследно рассеивающийся в небе. Мне вспомнился, не знаю почему, Компай Сегундо, старый-престарый кубинский артист, исполнявший песни времен прежних кабаре, чувственную и упругую музыку, зажигательные соны тропических ночей. Компай был примерно ровесником Феликса и, видимо, так же как мой сосед, прожил бурную молодость. «Я жив одной любовью, Кларабелья, ты жизнь моя, сокровище мое навеки, и потому, когда я на тебя смотрю и вижу, как ты прекрасна, я никогда не думаю о том, что должен умереть», – пел Компай с высоты своих восьмидесяти лет, и каждый раз, когда я его слушала, мне казалось, что он грустит по себе, по тому Компаю, каким он был когда-то:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110