Тоже одновременно. Целясь друг другу в узкий промежуток между подбородком и ключицами.
Конан словно только сейчас увидел, что хотя на боку у Дункана уже висит палаш, отстегнутый было перед схваткой в том самом зале, но в руках у него — все еще зажата секира.
Редко приходилось видеть Конану, чтобы два взмаха совпали в такой точностью…
Никто из этих двоих не думал о защите. Думали лишь о том, чтобы поразить противника.
Мастер Секиры — потому, что ненавидел своего противника, считал его даже не противником, а врагом. А как же иначе?
А Дункан — потому, что чувствовал свою вину… И потому, что знал о том, какова бывает боль души. Больше, несравненно больше, чем боль тела при самой лютой пытке!
И не мог он допустить, чтобы кто-то по его вине продолжал влачить жизнь с неисцелимо изувеченной душой…
Одна голова отскочила сразу — и кровь ударила из открывшихся артерий тугой струей, высота которой была не менее полудюжины ярдов.
А вторая, оставшись на перерубленной шее, удержалась там несколько жутких секунд. Лишь когда рухнуло тело, она откатилась в сторону.
…И бежали солдаты в ужасе перед голубым кружащимся вихрем — бежали под треск сыплющихся с железных доспехов искр и грохот самопроизвольно разряжающихся мушкетов…
Ни один из них не был в зале, когда такой же вихрь вырвался из обезглавленного тела Мак-Фуада. А тот, кто был, тот, кто привел их — лежал теперь на земле. И голова его тоже отделилась от туловища.
Говорили в старину: если «кошелек или жизнь» — тогда жизнь. Если «честь или жизнь» — тогда честь.
40
Они бежали. Поэтому и Конан тоже сумел бежать.
Вернее, даже не бежать — уйти… Он не унизил себя бегством.
Та часть мозга Конана, которая еще сохранила способность размышлять, должна была испытать удивление при виде того, что больше никто не встретился ему на пути. Но удивления Конан не испытал — принял все как должное.
Действительно, народ отнюдь не высыпал на улицы. Совсем наоборот!
Город словно обезлюдел. Конан брел, не оглядываясь по сторонам, но даже в таком состоянии он заметил, что не только ворота закрыты, — но и опущены ставни на окнах.
Не более получаса потребовалось ему, чтобы выйти за пределы города — таков был тогда Эдинбург… Еще сколько-то минут — и городская стена с выступами башен тоже скрылась из виду…
Ничего больше не напоминало о столице. Словно и не было ее.
Он шел, тяжело ступая. Не знал, куда идет, не знал, зачем. Шел — и разговаривал на ходу сам с собой.
Или не с собой он говорил?
— Тяжело мне, Учитель…
— Не раз жаловался ты мне на это, когда был учеником. Теперь — ты сам уже стал Учителем. И когда же было тяжелей?
— Сейчас…
— Что ж, растет тяжесть — растет и сила, чтобы нести ее!
— Зачем — нести?
— Недавно тебе задавал этот же вопрос твой ученик. Вспомни, что ты ответил ему!
— Да, я нашел ответ… И вот — нет больше моего ученика!
— Я понимаю — это нелегко…
— Как ты можешь понять это, Рамирес… Разве тебе приходилось терять учеников?!
— Мне — многое что приходилось… — Рамирес усмехнулся в усы. Усмешка эта была горькой.
И Конан вспомнил Священный отряд, оставленный без помощи. А потом он вспомнил еще один Священный отряд, — брошенный под дула бомбард, на убой…
— Ты прав. Прости меня, Учитель…
— Видишь — ноша Учителя уж никак не легче ноши ученика…
— Вижу. И все-таки совесть моя неспокойна. Ведь я сам выбрал его себе в спутники…
Слышно было, как Рамирес рассмеялся в своем далеке:
— Ты? Ты выбрал его?!
— А разве нет?
— Нет! Не ты выбрал его, и не я выбрал его, и не он выбрал для себя эту участь. Вспомни…
И Конан снова вспомнил.
Вспомнил, как разговаривали они в космическом Нигде. Вспомнил он и древнюю притчу о том, какого рода сопровождающий нужен сильному путнику.
Вспомнив все это, он в ярости ударил кулаком по эфесу меча.
— Я знаю, что ты скажешь, Рамирес! Ты скажешь: «Имя того, кто выбирает — Судьба!» Так?
— Ну… Пожалуй, так… — казалось, что голос Рамиреса звучит неуверенно.
— Значит — мы в ответе за Судьбу!
— За Судьбу нельзя быть в ответе… — с прежней неуверенностью возразил Рамирес.
— Значит — можно! Можно все, кроме одного! Нельзя — делать человека целью!
— Смотря какова эта цель…
— Да какова бы она ни была! Кстати, какова она в моем случае — помнишь?
— Помню. Найти ключевой момент…
— Да. И что же — нашел ли я этот момент? И вообще — искал ли я его?! Нет. Я Дункану помогал в его поисках. А Дункан — совсем другое искал…
— И теперь я сам найду себе цель… — продолжал Конан. — Дункан просил дать цель ему — и я дал… Месть! И теперь я вижу, к чему это привело…
Шаг за шагом Конан все больше удалялся от города. Он знал, откуда он идет. А куда идет — не заботило его.
— Я — не буду ни у кого просить указаний! Приведет мой Путь к какому-нибудь «переломному моменту» — хорошо. Нет — значит, нет…
Долго молчал Рамирес, прежде чем ответить. Но наконец нашел нужные слова:
— Ну что ж… Если так — то я, видимо, не могу больше считаться твоим Учителем. Но все-таки одно указание я тебе еще дать могу… Посмотри вокруг! Тебе кажется, что ты идешь, куда глаза глядят? И куда же они глядят у тебя, а?
Конан посмотрел вокруг.
Все-таки Рамирес был прав. И значит, он не перестал быть его Учителем.
Конан мог бы дать любую клятву: он не выбирал дорогу. Значит, дорога выбрала его?
Не дорога — Путь…
Он стоял на том самом тракте, который вел к Катрин и ее Школе.
И из того же далека, откуда только что слышалась речь Рамиреса, долетел теперь женский голос:
— Да, любимый… Иди туда, иди!
— Как могу я… — попытался возразить Конан. И осекся на полуслове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41