Но поцелуй как
вступление, увертюра к опоганиванию, был для меня почему-то
неприемлем. Он казался мне неуместным, недопустимым... О! Я
понял! Поцелуй служит украшением, декорацией, намеком и
аллегорией, а я не хотел ни в чем притворяться, я хотел
спариться, быстро и гадко растоптать лилейную белизну, ибо чем
же иным может быть изнасилование, как не отношением к ангелу как
к корове?
Итак, от поцелуя я отказался, но и та поза, которую я
принял, это вбирание ее невинного девичьего дыхания уже - я
почувствовал - попахивали фальшью.
"Схвачу ее и возьму на руки, а затем брошу" - предложил я
себе, отступая и слегка распрямляясь, но последовавшее в
результате этого увеличение расстояния, так фатально похожее на
нерешительное отступление, подействовало на меня слегка
обезоруживающе. Куда я должен был ее бросить? За исключением
кресла, в моем распоряжении был только пол, а поднимать
лилейную, чтобы бросить ее обратно в кресло, не имело ни
малейшего смысла, в то время как изнасилование должно иметь
смысл, и еще какой! Самого черного двуличия!
"Значит, так: схвачу ее грубо и бесстыдно!" - решил я.
Стоя сделать это я, однако, не мог кресло было слишком низким,
поэтому я встал на колени.
Ошибка! Это была поза покорности, согласия на несение
службы. Невозможно насиловать на коленях, но я должен был все-
таки что-то делать, ибо с каждой секундой становилось все хуже.
Еще расплачется,- пронзил меня страх. О черт! - губы у
нее уже сложились подковкой. Заревет - и из лилейной превратится
в сопливое дитя! Быстро, пока еще не поздно!
Значит, под юбку? Но если меня подведут неотработанные на
практике движения, если они будут щекочущими, не насилующими -
что тогда? Конечно, она начнет хихикать, может даже
поперхнуться, станет брыкаться ногами, зальется смехом, и если я
даже грубо схвачу, сомну, то не будет уже ни следа лилейности, а
только одно щекотание! Вместо насилия - щекотка? Щекотка? И
всего-то? Великий Боже!
"Тот работник из следственных органов,- промелькнуло у
меня в ошалелой голове,- это он ее подсунул, не иначе! Я узнаю
его, "по когтям льва узнаю!" В таком случае - нет!"
Я принял твердое решение. Никакого "под юбку", ничего
украдкой, ничего коварного и воровски трусливого! Глаза в глаза
- и поцелуй... Нет, не поцелуй - дьявол, молния, кровь, грубость
и мука ужаса, скрежет зубов о зубы! Измарать! Только так! Я
наклонился над ней, но что-то было не так. Недоверчивые глаза,
губы надуты, а в уголках их что-то белое! Крошки. Фу! Дыхания
наши снова смешались, повеяло сосунком, молокососом. Бога ради!
Эти белые крошки... Это был сыр! Нет, не сыр! Сырок!
Все, я пропал. Медленно, дюйм за дюймом я поднялся,
машинально отряхивая колени. Да, это был конец. Лет шестнадцать,
невинная, пугливая, белая как снег... Как снег? Как сырок!
Выходя, я от двери оглянулся на нее.
Успокоившись, она снова стала жевать.
У нее был спрятанный в ладони кусок булки, она просто
скрыла его, когда я приблизился. Она хотела облегчить мне, а
я... Боже...
Хорошо хотя бы то, что не прозвучало ни единого слова. Я
закрыл за собой дверь и пошел прочь, стараясь идти как можно
тише. Мерзавец...
Где-то раздался выстрел. Грохнуло совсем близко. Я не
имел желания влезать в какую-либо авантюру и хотел было уже
повернуть назад, тем более, что меня всего трясло, как вдруг
заметил стоявших перед одной из дверей трех офицеров с
подушечкой. На ней ничего не было. Ага, так значит...
Стрельба в Здании бывала двоякого рода.
После завтрака обычно стреляли очередями - крики
убиваемых и убивающих, рикошеты, известковая пыль,- битвы в
коридорах велись с чрезвычайной поспешностью. Об их окончании
возвещал топот бегущих подкреплений и шифрованные агонии.
Иногда, открывая дверь шахты лифта, когда самого лифта за ней не
было, можно было увидеть, как по пустому темному колодцу летят
кувыркающиеся, залитые кровью трупы с какого-нибудь верхнего
этажа - так от них избавлялись. Но этот выстрел был одиночным.
Таким выстрелам обычно предшествовала небольшая процессия
- трое, иногда четверо офицеров несли, как правило вдвоем,
бархатную подушечку, на которой лежал пистолет. Они входили в
помещение, возвращались без пистолета и ждали перед дверями,
пока разоблаченный изменник не пустит себе пулю в лоб. Если
подушечка предназначалась для старшего офицера, то она была с
лампасом. Порядок обычно наводили в обеденный перерыв, когда не
было зевак.
Четверть часа отделяли меня от установленной встречи со
священником, но зачем еще куда-то идти, когда все растоптано,
обесценено, кончено? Я пытался сосредоточиться. В конце концов,
о заговоре знали, он был разрешен, его даже приказали - конечно,
мнимый, фальшивый.
Это мы с ним пытались создать нечто подлинное. Так что
уклониться, не прийти означало признать, что я почуял какую-то
опасность - это дало бы им пищу для размышлений. Пойти? Это,
пожалуй, ничем не грозило.
Мне все еще было стыдно, но уже меньше. Несколько минут я
прогуливался в тихом проходе коридора ванных комнат этого этажа.
В поисках оправдания я вдруг уцепился за мысль, может быть,
слишком наивную, но зато весьма заманчивую: "А что, если это
сон,- сказал я себе,- чрезмерно строптивый и непослушный сон? И
хотя я пока не могу от него пробудиться (он, видимо, оказался
удивительно крепким), то, распознанный, он по крайней мере снял
бы с меня чувство ответственности".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78