Среди голых стен - лишь в ближайшем к двери
углу был огромный старомодный шкаф - стоял большой, овальный,
покрытый снежно-белой скатертью стол, сплошь заставленный
бутылками с блестящими крышечками и блюдами с едой.
Напротив, в глубине комнаты, у наваленных кучей складных
деревянных стульев, какие часто можно видеть в кафе под открытым
небом, суетился юноша с весьма буйной шевелюрой, тоже в пижаме:
он отбирал ужасно скрипевшие стулья, отбрасывая в сторону самые
шаткие.
Толстый тут же бросился помогать ему, а худой инициатор
этого необычного торжества по имени, как я не сразу запомнил,
Баранн со скрещенными на груди руками, словно полководец на
холме перед битвой, окинул взглядом все, чем был завален стол.
- Извините,- прозвучало сбоку от меня.
Я дал дорогу улыбавшемуся юноше, который под мышками и в
обеих руках нес бутылки вина. Избавившись от своей ноши, он
возвратился, чтобы представиться:
- Клаппершлаг.
Затем уважительно пожал мне руку.- Аспирант... со
вчерашнего дня,- добавил он, неожиданно покраснев. Я в ответ
улыбнулся. Ему было самое большое двадцать лет. Черные волосы
густо росли над широким белым лбом, и даже перед ушами свисали
тонкие прядки, словно брелочки.
- Прошу, друзья! По местам! - возвестил Баранн, потирая
руки.
Не успели мы еще как следует усесться на опасно
потрескивающие стулья, а он уже ловко и с алчной усмешкой,
перекосившей его лицо влево, налил всем нам, поднял бокал и
воскликнул:
- Господа! Здание!
- И-эх! - грянуло словно из одной груди.
Мы чокнулись и выпили. Незнакомый по вкусу алкогольный
напиток слабым огнем медленно растекся у меня в груди. Баранн
снова налил всем, понюхал рюмку, чмокнул и выкрикнул: - В
дополнение к первой!
Я залпом выпил. Крематор, развалившись на стуле,
закусывал бутербродами и ловко выплевывал семечки от огурцов,
стараясь попасть в тарелку юноше. Баранн все наливал и наливал.
Мне сделалось жарко. Через какое-то время я уже не ощущал
выпитого, лишь вместе с окружающими погружался в густую,
светлую, колеблющуюся субстанцию.
Едва рюмки успевали наполниться, как их уже требовалось
выпить, словно в этом было что-то неотложное, словно в любую
минуту эту столь неожиданную, импровизированную пирушку что-то
могло прервать.
Странным казалось также и чрезмерное оживление этих
людей, которое никак не объяснялось несколькими выпитыми
рюмками.
- Что это за торт? Прованский? - спрашивал с набитым ртом
толстый.
- Хе-хе, прованский,- ответил ему Баранн.
Крематор хохотал, неся всякий вздор: шутки, прибаутки,
пьяные присловья.
- Твое здоровье, Бараннина, и твое, труполюб! - проревел
толстый.
- Танатофилия - это влечение к смерти, а не к умершим,
невежда,- отрезал крематор.
Вскоре разговаривать стало совершенно невозможно. Даже
крики тонули в общем хаосе. Тост следовал за тостом, приглашение
за приглашением. Я пил охотно, поскольку остроты и шутки моих
собеседников казались мне до невозможности плоскими, и я
старался утопить в вине мое омерзение и отвращение. Баранн,
заходясь фальцетом, под собственное визгливое пение
демонстрировал, вышагивая по салфетке сладострастно выгнутыми
пальцами, танец пьяной пары, крематор то хлестал водку
стаканами, то швырял огурцами в молодого человека, который не
очень-то от них уклонялся. Толстый же ревел, как буйвол:
- Гуляй, душа! Ой-ля-ля!
- Гуляй! Эге-гей! - вопили в ответ ему.
Потом он вскочил на ноги, покачнулся, сорвал с головы
парик и, швырнув его на пол, заявил, блестя потной обнаженной
лысиной.
- Эх, гулять - так гулять! Друзья! Сыграем в западни!
- В западни!
- Нет, давайте в загадки!
- Хи-хи! Ха-ха!
Они ржали, кривляясь друг перед другом.
- За чувства наши братские! За счастья буйный пляс! -
кричал крематор, целуя себе руки.
- А также за успех лечения. За доктора, приятели дорогие!
Не будем забывать о докторе! - взвизгнул Баранн.
- Жаль, что нет девочек. Устроили бы танцы...
- Эх! Девочки! Эх, грех! Сладостные утехи!
- Эх, парад! Маршируют шпики! - выл толстый, не обращая
ни на кого внимания, потом вдруг замолчал, икнул, окинул нас
налитыми кровью глазами и облизнулся, показывая тонкий,
маленький, какой-то девчоночий язычок.
"Что я тут делаю? - подумал я с ужасом.- До чего
омерзительно это службистское низкопробное пьянство восьмого
ранга! Как же они силятся быть оригинальными..."
- Господа! За ключника! За швейцара нашего! Виват,
крематор! Виват, гульба! - пискляво кричал кто-то из-под стола.
- Да! Да здравствует!
- Залпом за него!
- Ручейком!
- Огурчиком! - нескладно вопил хор.
Мне стало даже жалко бедного юношу - как же мерзко они
его спаивали, то и дело подливая ему. Толстый, с набрякшей,
покрасневшей, словно грозившей лопнуть лысиной - лишь дряблая
шея неестественно белела под ней - зазвонил о стекло, а когда
это не помогло, швырнул бутылку об пол.
Звук бьющегося стекла вызвал мгновенную тишину, в которой
он попытался заговорить, опершись на руки, но ему мешал душивший
его смех. Он лишь подавал дрожащими руками знаки, чтобы все
подождали. Наконец он выдавил:
- Гулянка! Товарищеская игра! Загадки!
- Ладно! - проревели все.- Пущай! Давайте! Кто первый?
- На равнине Дом стоит, жизнь вмещая бурную. Эх, люби же
крепко ты душу агентурную,- это вопил Баранн.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78