Лагерь похож на Алленштайнский, только, пожалуй, чуть-чуть посветлее. Сначала баня, процедура которой везде одинакова. Сразу за порогом, не снимая обуви, нужно встать в неглубокую бетонную ванну, вделанную в пол, с коричневым раствором дезинфектора. Затем сдать в окошечко на прожаривание узелок с вещами, а самому сбривать на теле все волосы. Для этого здесь положено десятка два никогда не точившихся бритв. Голову стригут парикмахеры тупыми машинками. Как и везде, те же немецкие шутки, состоящие в подпаливании зажигалками плохо сбритых волос. Само мытьё имеет формальный характер; оно состоит в недолгом обливании под душем более чем прохладной водой. Под каждым рожком стоим по трое - как атланты, спинами друг к другу. На атлантов мы похожи ещё и в том отношении, что фигуры у нас стройные толстых нет.
После бани мы ничем не заняты и расходимся по своему блоку. Но не у всех такой блаженный отдых. Рядом с нами блок особого режима. Собственно, для его обитателей и предназначен этот лагерь, а мы здесь проездом, и на нас общий суровый режим лагеря как будто не распространяется.
Сейчас заключенных в лагере немного. В соседнем блоке их поменьше сотни. Мучают их здорово. Это те же русские военнопленные, но проштрафившиеся в своих командах или строптивые. В следующем блоке выявленные среди русских евреи или похожие на евреев. Чаще всего это так называемые "заметные", то есть люди с интеллигентными или с необычными лицами; иногда кавказцы или цыгане. Все они по сравнению с нами парии. На сон им отводится на час меньше времени, чем нам, наполовину меньше и паёк. Их по многу часов заставляют бегать или вставать-ложиться, или закапывать и выкапывать тяжёлый камень. Падающих бьют, выбившихся из сил свои волокут за ноги. Говорят, что подолгу там не живут. Впрочем, человек вынослив, если бы так обращались с лошадьми, то их давно бы на свете не было.
Живем в 326-м лагере уже несколько дней. Чтобы мы не болтались без дела, нас занимают различными случайными работами. Я в составе небольшой команды хожу на копку глины. Глиной нужно наполнить вагонетку узкоколейки, а затем по пологому подъему отвезти метров за триста и опрокинуть у дороги. Но мы не штрафные, и нас никто не подгоняет. Поэтому мы больше стоим, чем работаем. Один подолгу держится за вагонетку, а другой часами стоит, опираясь на лопату, лишь изредка меняя позу. И мы так поступаем совсем не потому, что работать на противника не патриотично.
У нас таких мыслей нет. Просто у нас нет стимула к работе. Паёк наш от сделанного не зависит, а конвоиры нас не подгоняют. Для обычного человека стимулом к работе служит голод и страх. Всё остальное лишь их замаскированные разновидности. Для благополучных людей, правда, ещё есть тщеславие и стремление к роскоши и избыточным благам. Но сейчас в нашем примитивном существовании этих побуждений нет, и поэтому мы не сговариваясь, как нечто естественное, выбираем лень. Это очень приятное чувство, свойственное всему живому.
Национально-политическая проверка. Нас выстраивают на плацу в две шеренги, каждая в один ряд. Между шеренгами расстояние шагов десять. Приказано всем снять шапки, стоять смирно и смотреть прямо в глаза. В глаза. Прямо в глаза. Смотреть в глаза тем, которые уже идут с края. Сначала они проходят быстро, как бы примериваясь. Их четверо. Передний невысокий плотный офицер с широким красным лицом и крошечными глазками со строго внимательным и колючим прищуром. На всех четверых фуражки с высоко заломленным верхом и блестящим серебряным черепом. На мундирах чёрные петлицы со светлыми буквами SD - Schubz Dienst (Охранная служба). Сбоку, шаг в шаг с ними, по обе стороны шеренги идут автоматчики и русская полиция.
Второй раз они идут очень медленно, цепко вглядываясь в застывшие лица. Впечатление такое, что не только нам, но и стоящим навытяжку впереди шеренг лагерным немцам от их присутствия тоже не по себе. А для нас попасть к ним означает немедленный перевод в штрафной блок, а там скорое прощанье с жизнью. Здесь рассказывают, что ищут евреев, но, случается, вытаскивают и других. Евреев за три года выловили основательно. И тем не менее, несмотря на вот такие неоднократные выловы, доносы своих и прочие меры, среди нас евреи всё же имеются.
Как мне кажется, еврея обнаружить сейчас нелегко. В массе наголо остриженных, плохо или совсем небритых, истощенных, грязных лиц национальные признаки выражены слабо. Можно бы узнать по характерному для еврея маслянистому блеску глаз, но на ярком солнце это не видно.
Кругом полная тишина, так как жутковатое чувство идущей рядом и, может быть, именно за тобой смерти охватывает всех. Вдруг, как щелчок затвора, в гнетущей тишине раздаётся резкое - Аb!
Из стоящей перед нами шеренги высокий бледный немец, идущий третьим, как бы выдёргивает одного из нас. Мгновенно подскочившие двое полицейских подхватывают обнаруженного под руки и отводят в сторону. Снова то же резкое - АЬ! Теперь пойманный пытается спрятаться за шеренгу. Убегая и цепляясь руками за стоящих рядом, он что-то тонким голосом кричит. Бедный кролик. Куда ты убежишь? Здесь бежать некуда. Только ещё пуще наломают руки - вот так, как тебе сейчас загнули локти на затылок. А увели всё равно туда же. Там за месяц-другой забьют до смерти. Впрочем, у тебя есть ещё выход броситься на проволоку или на пулю. Но нет, здесь самоубийств не бывает. Здесь кричит плоть: ЖИТЬ, только ЖИТЬ. Самоубийства начнутся потом, когда выйдем на свободу. Так сказать, как разрядка после долго копившегося напряжения. Самоубийство - скорее принадлежность сытой, спокойной и обеспеченной жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115