Ставка своеобразна: проигравший обязан съесть проигранное им число черпаков. Однажды под общий хохот одному несчастливцу пришлось, давясь и рыгая, влить в себя целых шесть литров.
Для пополнения своего явно недостаточного пайка по ночам мы ходим, по здешнему выражению, "на грабиловку". Но так как нас здесь не меньше сотни, то можно представить, какое мы производим опустошение вокруг.
Вот и Алёша приводит однажды русского мальчика лет десяти-двенадцати, который во время войны жил с матерью у крестьянина километрах в трех отсюда. Мальчик, отнюдь не робея, говорит, что если мы ему и его матери дадим часть награбленного, то он нас "наведёт", то есть, покажет, где и что грабить, и поможет открыть вход. Долго уговаривать нас не пришлось. Отказался лишь Пётр Ефимович; он в последние дни охладел к нам и примкнул к другой компании.
Не откладывая дела в долгий ящик, днём мы посмотрели, говоря военным языком, объект, а ночью отправились. Идём уже далеко заполночь тёмной и ветреной ночью. Брусчатая мостовая деревенской улицы гладкая, но встречаются и выбоины, поэтому идти надо осторожно. Впереди мальчик Ваня, которого Алёша держит за руку, далее Иван Фёдорович и я с мешками под мышкой, а сзади, поодаль, Ванина мать - женщина неопределённого возраста. Определить её возраст, а также внешний вид, трудно, так как мы видим её впервые в полной темноте. Она везёт маленькую четырёхколёсную гележку, колёса которой предусмотрительно обмотаны мешковиной.
Проходит не менее часа, как вдруг Алёша резко останавливается, а я, задремав на ходу, налетаю на него сзади. Алексея остановил Ваня, сейчас он жмётся к нему и показывает на тёмную громаду дома впереди. Мы все четверо, сгрудившись в плотную кучу, неподвижно застыли. Женщины нет, - должно быть, она отстала и где-то ожидает окончания дела. Хотя днём мы здесь ходили и смотрели, но ночью всё искажается и выглядит по-иному. Без Ваниной указки, может быть, прошли бы мимо.
Дом не стоит одиноко - по обеим его сторонам другие. Вокруг полная тишина и нигде не светится ни одно окно. Ворота, разумеется, на запоре, и внутрь надо пробираться иным путём. В этой местности крестьянские усадьбы строятся так, что и жилые, и хозяйственные помещения располагаются под одной крышей в массивном кирпичном здании. Поэтому главное - найти лазейку.
В дальнем углу Ваня показывает на крошечное, но высоко расположенное оконце; по его словам, оно "висит на соплях". Действительно, благодаря ловкости Ивана Фёдоровича, которому всё же пришлось пустить в ход короткий ломик, взятый Алёшей, вскоре окно бесшумно открылось. Но теперь мальчик испугался и в окно лезть не хочет. А оно настолько мало, что взрослому туда не втиснуться. Да мы и не знаем дороги внутри. Ваня хнычет и всхлипывающим шёпотом просит его отпустить. Но сейчас, когда мы у цели, пятиться назад нельзя. Иван Фёдорович и Алёша хватают мальчишку и, шипя всевозможные угрозы, впихивают его в окно. Коровы, вероятно, чувствуют знакомого и никакого беспокойства не проявляют. Слышно лишь их мерное дыхание.
Скоро дверца в воротах приоткрывается, и мы входим во внутренний крытый дворик дома. Ваня показывает, где дверь в жильё, где в хлев и где в амбары. Кладовая с припасами наверху, и лезть туда нужно по приставной лестнице. Первым лезет Алёша и пытается ломиком выдернуть щеколду или сломать замок. Но запоры прочны, и Алешины усилия оказываются тщетными. Вдруг ломик выскакивает из его рук и, падая, со звоном прыгает по каменному полу. Алёша мгновенно соскальзывает вниз, а мы все неподвижно застываем, кто где стоял. Проходит минут пять, пока длится это напряжённое ожидание. В доме, однако, полная тишина.
Снова лезть наверх Алёша наотрез отказывается. Чувствуется, что он испуган, его трясёт и слышно, как у него стучат зубы. Теперь наверх лезу я. К двери, ведущей в жилые комнаты, становится Иван Фёдорович. За пазухой у него пистолет, с которым он, кажется, не расставался даже в шахте, а в левой руке - нож английского десантника. Снизу лестницу держит Алёша, а мальчик с мешками стоит вблизи входной дверцы.
Кругом полная темнота и абсолютно тихо. На мгновение осветив электрическим фонариком большой висячий замок, вставляю ломик. Вставить его удалось быстро и, главное, верно найти упор. Осторожно начинаю давить, потом всё сильнее и сильнее. Вдруг чувствую, что дужка замка поддаётся и, наконец, с негромким скрежетом открывается.
Тихо и поджимая вверх, чтобы не скрипела, открываю заветную дверцу. При свете фонарика вижу висящие на жердях окорока, копчёные грудинки и колбасы, называемые нами вурстами. На невысокой широкой скамье лежат большие круги сыра.
Это потрясающая картина. Такого изобилия я, пожалуй, не видел никогда. Подобное нельзя было себе представить в кладовой советского колхозника. И даже едва ли можно увидеть за прилавком московского гастронома в редкие годы относительного благополучия. И, тем не менее, всё это находилось в кладовой немецкого крестьянина, да ещё после такой тяжёлой войны.
Однако изумляться и раздумывать не время. Я проворно снимаю с крюков тяжёлые связки твёрдокопчёных колбас и сую их в чьи-то руки за дверью. Их подхватывает Ваня, который, стоя на лестнице, передаёт и связки колбас, и всё, что я ему пихаю, вниз. Он же на меня и шипит, так как по оплошности я сунул непогашенный фонарик в карман. Оттуда рвутся лучики света, бегают по стенам и скошенному потолку и могут попасть в окошечко. Погасив фонарик, продолжаю работу. Хотя царит полная темнота, но наш конвейер хорошо и организованно движется. Вурсты, грудинка и окорока плывут из рук в руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115