Я озадаченно спросил:
- Но у меня ничего нет, чем тебе заплатить?
- Не надо ничего, ешь на здоровье.
И ушел. Первым был чисто животный импульс - я тут же эти листья съел, и только потом заплакал, потрясенный человеческой добротой. Это так необыкновенно - разделить с чужим то, что нужно самому.
На следующий день после утреннего построения отделили тысячи полторы народа и повели за два километра на станцию Саласпилс. Шли мы почти без конвоя и строили догадки - куда и зачем нас ведут? Высказывались предположения, что посадят в телячьи вагоны и повезут в Германию. Но обычно этапы в Германию формируют не так, и они не бывают такими большими. Мне это было безразлично, и я с интересом смотрел на неведомую мне чужую заграничную жизнь: на аккуратные чистенькие домики из серого камня со срезанными коньками крыш, на редких прохожих и чистеньких детей, сворачивающих при встрече с нами в сторону, на ровные аккуратные квадраты полей и огородов, по большей части убранных. Все оказалось гораздо проще на станцию привезли несколько вагонов досок, которые нужно было сгрузить и на себе перенести в лагерь. Так, в виде прогулки, правда, обратно с ношей, и прошел день. Для жизни, небогатой впечатлениями, и это хорошо.
Проходят дни. Я опять не один. У меня довольно много знакомых, но особенно близко ко мне держатся два ленинградских мальчика: только что окончивший школу Саша и заводской Коля. Оба они жалкие и как бы ищут у меня защиты от невзгод. Я ничем им не могу помочь, и от этого мне немного не по себе. Вероятно, и они это понимают, но сознание того, что рядом с ними кто-то старший, их успокаивает, создавая иллюзию защищенности. Ведь и мать не может защитить своего ребенка от жизненных невзгод. Что, например, она может сделать, если его в школе травят и бьют мальчишки? Так и я не могу облегчить жизнь ребят, а они, как мне кажется, не жильцы в лагере. На днях узнал о смерти в лазарете Захарова.
Сегодня, отчасти по своей вине, попал впросак. Дело в том, что я по лени и из глупого бахвальства перестал бриться и отпустил довольно эффектную бороду. Вообще бородатые появлялись, но, что удивительно, это были не мужики, а скорее интеллигенты. С одним таким ленинградским бородачем Михаилом я довольно близко знаком. Ему борода идет, но меня, как говорят, она делает очень заметным. Так вот, когда я подходил к бараку, у дверей стояли два немца. Один, загородив мне дорогу, стал пристально меня разглядывать и спросил:
- Sie sind Jude?
- Nein.
- Wer ist du?
- Ich bin Russisch.
- Nun ja, russisch Jude, - заключил немец, укоризненно качая головой. Лицо его при этом изобразило такую гримасу, как будто он проглотил что-то очень мерзкое. Другой тоже сморщился, презрительно выпятив нижнюю губу. Вдруг что-то их отвлекло и я, воспользовавшись этим, шмыгнул мимо них.
Вскоре, найдя Мишку, задыхающимся от волнения громким шепотом я дохнул ему в лицо:
- Бриться сию минуту. Считают за евреев.
Повторять и объяснять два раза не понадобилось. Мишка опрометью бросился искать нашего приятеля Башкирова - из Башкирии - владельца бритвы и парикмахера. Башкиров за один подобранный мною во время похода на станцию окурок, обмазывая нам лица вместо мыла слюной и смачно поплевывая, соскреб с нас черные густые бороды, выражая при этом искреннее сожаление по поводу утраты такой красоты.
Шутки шутками, а дело не из веселых. Антисемитизм достиг высокого градуса, но кульминации еще нет. Однако по всему чувствуется, что она не за горами. Еще не пришел приказ, еще не крикнуто - БЕЙ! Ищут евреев пока еще вяло, но всех найденных отправляют в концентрационный лагерь, с особым режимом, по сравнению с которым у нас - курорт. При этом действительно ли это евреи или так называемые "похожие на евреев" - выяснению не подлежит. Еврей, и все тут. Это, разумеется, не касается работающих на немцев и очень нужных им сейчас переводчиков и врачей, среди которых евреев полным-полно. Там они, видите ли, не замечают ничего.
Кстати, характерная черточка. К евреям немцы питают ненависть и отвращение, сейчас многократно усиленные официальным антисемитизмом. Но обращаются немцы к евреям только на "вы". К русским немцы не испытывают ни ненависти, ни отвращения, но, пожалуй, не испытывают и уважения и обращаются неизменно только на "ты"'. За эти годы я никогда ни к одному из русских не слышал другого обращения, как : "Mensch! Du! Iwan!"
Пройдет несколько лет, и немцы будут перед русскими пресмыкаться, фальшиво лебезить и заискивать, но уважать не будут. Чтобы понять это, нужно видеть иностранцев не только в масках благоприличия, но и тогда, когда они искренни.
Вот, как сейчас, когда стесняться им некого.
Странная у меня судьба. В лагере всех поджидает одна смерть, а меня две. Одна - такая же, как для всех, а вторая, еще более верная, в случае, если сочтут за еврея из-за моего вида и выразительного лица, выделяющегося из множества простых и грубых лиц. Я пишу это не из хвастовства и далек от мысли этим гордиться. Ведь эта, как здесь говорят, моя заметность и раньше в России ничего, кроме неприятностей, мне не давала. Бывали по этой причине и столкновения, и оскорбления. Простой человек всегда испытывает острую неприязнь к людям, стоящим по интеллекту выше него. В России же эта неприязнь многократно усиливалась непрерывно долбящей пропагандой, возвеличивающей рабочих. Других людей, в первую очередь, интеллигентных, эта пропаганда обращала в людей как бы второго сорта.
Впрочем, на войне тоже впереди меня стояла одна смерть от немцев, а позади - вторая - от своих. Раньше я последней не видел и недооценивал ее, но в лагере, где об этом громко говорили и такими убийствами гордились, я понял, что она - вторая - совсем не призрачна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115