Кое-как мы выбрались с окраин города. Командный пункт корпуса был уже развернут в деревне Будино, километрах в пятидесяти севернее Праги. Это сообщил Персюк. Мой радист Персюк, как и всю войну, был на высоте, и связь со штабом и дивизиями работала бесперебойно.
Ехать по дороге на север было страшно трудно. Всех притягивала Злата Прага, все стремились к ней. На дороге то и дело возникали пробки.
Часа через три мы добрались наконец до Будино. Было уже около часа ночи. Я прежде всего зашел к начальнику штаба.
- Как дела? Все ли у нас на связи или кто потерялся на радостях, что войне конец? - спросил я у Ф. Г. Миттельмана.
- Связь есть, но не все находятся там, где должны были бы быть. Не знаем только, где передовой отряд Чиркова. С ним связь потеряна еще утром, - ответил начальник штаба.
- Видно, раньше чем завтра Чирков его не найдет. Он в "плену" у горожан Праги, не иначе, - обрадовал я Миттелъмана.
Так оно и оказалось. Но 9 мая, а забегая вперед, скажу, что и 10-го и 11-го, нам еще в отдельных районах приходилось добивать сопротивляющиеся подразделения, частью даже уже переодетые в гражданское, войск фельдмаршала Шернера, который продолжал игнорировать акт безоговорочной капитуляции, подписанный в Берлине. Их быстро вынуждали к сдаче оружия и брали в плен.
Однако потери несли обе стороны. Только в двух дивизиях нашего корпуса за эти три дня мы потеряли 70 человек. Обидные и нелепые потери, за которые всю полноту ответственности перед человечеством нес фашистский выродок Шернер.
Пока мы с Миттельманом уточняли задачи на следующий день, Скляров, побывав в отведенном мне доме, доложил, что во дворе собралось почти все население деревни, ждут моего возвращения и хотят приветствовать.
Мы отправились вместе с Воловым и Миттельманом.
Действительно, едва мы вошли во двор, раздались аплодисменты и приветственные возгласы. Мы поднялись на крыльцо. Из первых рядов собравшихся выдвинулся старик (видимо, старейший в селе) и на ломаном русском языке приветствовал в нашем лице Красную Армию, освободившую их народ от немецко-фашистского ига. Он говорил с большим чувством и волнением, а затем низко, почти до земли, поклонился нам.
Надо было держать ответную речь.
Обращаясь ко всем собравшимся, я громко выкрикнул:
- Дорогие товарищи! Друзья!
Сейчас же волна каких-то, видимо, успокоительных слов прокатилась от крыльца до самых дальних уголков двора - и воцарилась полная, прямо-таки благоговейная тишина.
Не буду пересказывать всего, что я говорил тогда. Понятно, что говорилось о том, чем жили в эти дни миллионы людей, втянутых немецким фашизмом в войну: о победе, о мире, о неисчислимых бедствиях войны, о несчастных, жертвах страшного кровопролития, о единстве целей трудящихся всего мира, о дружбе советского и чехословацкого народов. Помню, что, несмотря на крайнюю усталость, во время выступления ко мне вернулись силы, даже, пожалуй, пришло какое-то вдохновенное волнение, которое не оставило равнодушными моих слушателей. Не знаю, каким образом они поняли речь, произнесенную на чужом языке, но это понимание светилось на лицах и вылилось долгими дружными аплодисментами, радостными возгласами симпатии и одобрения.
А потом совершенно стихийно начался поистине народный праздник. Все от души веселились и пели. Пели группами, поодиночке, хором, пели народные и революционные песни, песни веселые и грустные, но больше - веселые. И конечно, танцевали, как говорится, до упаду.
Праздник закончился глубокой ночью.
Соединения нашего корпуса постепенно стягивались в район Кралупы, отведенный для нашей дислокации. Весь следующий день ушел на приведение в порядок сложного армейского хозяйства и размещение солдат. В сухих лесах выросли палаточные городки, появились землянки, легкие зеленые шалаши, задымили походные кухни.
Вероятно, сами солдаты, занятые многочисленными хозяйственными работами, не испытывали того странного состояния, которое ощущали мы, командиры и офицеры штаба. С одной стороны, то, что война кончилась, что нигде не стреляли, нигде не гибли люди, что не надо было планировать атаки и создавать линии обороны, не надо было ломать голову над предположениями относительно планов противника и противопоставлять им свои меры, - все это было прекрасно. Но, с другой стороны, мы оказались выбитыми из ставшей привычной за почти четыре года колеи, мы оказались как бы не у дел. Тревога и то сознание ответственности, которое все эти годы заставляло меня чувствовать себя вечно натянутой тетивой гигантского лука, имя которому война, не оставляло меня и теперь. Но все шло своим чередом и не требовало от меня того напряжения всех сил, в котором я продолжал жить по инерции. То же самое, видимо, ощущали и другие, потому что вечером этого, в общем, тоже очень нелегкого дня я услышал разговор нескольких офицеров штаба.
- Слушайте, - говорил один из них, - просто дикость какая-то! Целый день сегодня такое чувство, что я ничего не делаю, а надо делать. Только никак не соображу что.
Двое других переглянулись и дружно расхохотались.
- Вы чего? - недоуменно и обиженно спросил офицер.
- Да мы не над тобой, - заверил его товарищ. - Просто мы только что тоже говорили, что целый день чего-то не хватает. Чего-то главного. Пустота какая-то образовалась. Чистый парадокс: четыре года воевали, чтобы наступил сегодняшний день, чтоб войне конец, а теперь получается, словно делать нечего...
Вероятно, чтобы заполнить образовавшуюся пустоту, я в этот день почти непрерывно ездил то в одну, то в другую дивизию, без чего, разумеется, вполне можно было бы и обойтись, и к концу дня вымотался страшно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102