Главное здесь в том, что мне трудно выделить в боевой деятельности Петракова что-нибудь одно, поскольку наиболее характерной особенностью его героизма была постоянная готовность держаться мужественно и стойко, сохранять трезвую голову и точный расчет.
Не обратить внимание на фамилию Петракова, не запомнить ее было невозможно. Она ежедневно упоминалась в донесениях: "...контратакующий противник был остановлен огнем пулемета Петракова...", "...группа бойцов, поддержанная пулеметным огнем Петракова...", "...огнем пулемета Петракова уничтожены..." и т. д.
Самым памятным был последний бой Петракова.
В очередном донесении командира подразделения, где служил пулеметчик, скупо рассказывалось о том, как отважный боец был тяжело ранен в неравном бою, как, истекая кровью, он защищал свой рубеж до тех пор, пока не подоспела подмога.
Я приказал Баранову:
- Узнайте, где сейчас Петраков и как он себя чувствует.
Через некоторое время Баранов доложил мне:
- Пулеметчик Петраков находится в медсанбате дивизии. Состояние удовлетворительное.
Командир представил пулеметчика к награде. Представление было веским, вполне обоснованным, и я, пользуясь своим правом награждать орденами и медалями, которое было дано и командирам дивизий Указом Президиума Верховного Совета СССР от 10 ноября 1942 года, подписал приказ о награждении Петракова орденом Красной Звезды.
На следующий день мы отправились в медсанбат, чтобы вручить ордена и медали раненым бойцам и командирам.
Наш медсанбат находился километрах в восемнадцати от линии фронта. Мы издали увидели несколько небольших хаток с поваленными палисадничками на краю неглубокой, плоской балочки, в который были разбиты палатки медсанбата.
Проезжая краем балки, можно было видеть всю его жизнь. Издали она казалась суетливой: сестры в белых халатах поспешно перебегали из одной палатки в другую; санитары, окликая ходячих раненых и друг друга, бегом тащили куда-то пустые носилки; из-за откинутых пологов палаток на мгновение появлялись утомленные врачи, обводили усталым взглядом кустики и невысокие деревца, которыми негусто поросла балка, и снова исчезали под вылинявшим за лето, исполосованным дождем брезентом. Между палаток сушилось больничное белье.
Все, кто подолгу бывал на фронте, знают, что за этой внешней суетливостью скрывается колоссальная, слаженная работа большого коллектива.
Огромную благодарность советских людей заслужили работники фронтовых медико-санитарных батальонов. Нет меры этой благодарности, как нет меры самоотверженному труду военных медиков в годы войны.
Мы приехали в наш медсанбат около полудня. Меня сразу проводили в палатку, где лежали раненые, которых в этот же день должны были эвакуировать в тыл.
Уже нырнув под полог, круглолицая сестра с узко прорезанными темными глазами неожиданно вынырнула обратно, так что я чуть не налетел на нее, оттеснила меня от входа и быстро-быстро зашептала:
- Я забыла вас предупредить. Петракову ампутировали ногу. Он очень переживает.
Мы вошли в палатку.
Лицо Петракова, повернутое к входу, было бледным и осунувшимся. Но глаза смотрели твердо. Это по-прежнему был боец Красной Армии, а не инвалид, оставшийся за бортом жизни.
Я торжественно и четко произнес формулу приказа о награждении и, вручая орден, добавил:
- Я горжусь, товарищ Петраков, тем, что вы сражались в нашей дивизии. Вы сделали все, что могли. И даже больше того. Мы отомстим за вас.
Бледные сухие губы Петракова почти не двигались, когда он тихо ответил:
- Спасибо. Да я и сам тоже сидеть сложа руки не буду... Спасибо.
Как я уже сказал, тяжелые бои, которые вели в течение сентября и в первой половине октября войска Сталинградского фронта, не изменили существенно положения Сталинграда. Его защитники по-прежнему дни и ночи отбивали яростные атаки врага. Верховное Главнокомандование тщательно изучало возможности Сталинградского фронта, изыскивая средства для помощи защитникам города.
В один из октябрьских дней в расположение нашей 66-й армии прибыли Г. К. Жуков, Г. М. Маленков и А. И. Еременко. Всех комдивов вызвали на совещание в балку, километрах в 20 - 25 от Яблоневой, где находился пункт управления командарма Р. Я. Малиновского. Совещание было назначено на поздний вечер.
Как всегда, я выехал на полуторке. Надвигалась темная влажная ночь. Несколько дней подряд шли обильные дожди. Сейчас немного разветрило, и кое-где поблескивали звезды. Мы ехали почти без дороги, в кромешной темноте: зажигать фары было опасно.
Степь, изрытая воронками от снарядов и бомб, напившись до отвала дождевой воды, уже не впитывала больше влагу. Кругом стояли огромные лужи, хлюпала черная жидкая грязь. Было очень тихо, лишь издали, с линии фронта, доносились нестройные звуки перестрелки. Машина прыгала по ухабам, утопала то одним, то другим колесом в чавкающем грунте, отважно пересекала лужи, а водитель Федоров яростно крутил баранку и тихонько ворчал себе под нос.
Наконец въехали в нужный овраг, где уже собрались некоторые участники совещания. Оно проходило все в той же темноте прямо в овраге, и было слышно, как изредка сочно чмокала мокрая земля, когда кто-либо переступал ногами.
Никто не курил. Только иногда на мгновение вспыхивал неяркий свет фонарика, выхватывая из темноты то белый листок бумаги, то сложенную в несколько раз карту. Два или три раза бледный лучик падал на Г. К. Жукова. Он стоял молча с поднятым воротником кожанки и, сдвинув брови, с суровым выражением на усталом лице слушал, что говорил А. И. Еременко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102