Доктор Камерон продиктовал мне письмо с просьбой о приеме в “Мидуэй”, которое я и отправил. Поскольку в канцелярии “Мидуэя” работали только постояльцы — единственными служащими были повар, доктор Камерон и еще один психиатр, — мне пришлось подать настоящее заявление. Обратным адресом был “Риво-Хилл” не только потому, что никто из нынешних обитателей “Мидуэя” никогда там не был, но и потому, что там работал старый друг доктора Камерона, который должен был перехватить ответ.Кроме того, доктор Камерон предоставил мне двадцать одно досье — именно столько постояльцев было сейчас в “Мидуэе” — плюс дал устные описания поварихи, миссис Гарсон, и другого психиатра Лоримера Фредерикса.В субботу доктор Камерон вернулся в Кендрик, а в понедельник счастливые Кейт и Билл отправились на Лонг-Айленд, а я, взяв свой чемодан, сел в поезд и прибыл в “Мидуэй”, где почти сразу же стал пятой жертвой человека, которого должен был поймать.После ночной трапезы с Дьюи и последующей прогулки по первому этажу я проспал еще пять часов и проснулся около полудня. Проснулся — и обнаружил, что, пока я спал, кто-то убрал мои туфли и носки и накрыл меня одеялом. И когда я вылез из кровати, чувствуя себя значительно более окрепшим, я нашел на комоде миниатюрную бутылочку шотландского виски “Бэллантайн” и записку, в которой большими печатными буквами на листе бумаги для заметок было написано шариковой ручкой:"СОЖАЛЕЮ, ЧТО ЭТО БЫЛИ ВЫ”. Глава 4 Столовая была большой и просторной: ряд французских окон на одной из стен выходил на зеленый кустарник и деревья, растущие вдоль фасада здания. Расставленные на большом расстоянии друг от друга столы — всего их было шесть — были накрыты в расчете на четыре персоны. Когда в четверть первого я вошел в столовую, два стола были полностью заняты, а остальные пустовали. Мне не оставалось ничего другого, как обедать в одиночестве.За одним из столов сидела Дебби Латтимор, девушка из канцелярии, а рядом с нею вместе — Роберт О'Хара и Уильям Мерривейл, парни, которые вчера мыли фургон. Четвертое место занимала Кей Прендергаст. Я догадался, что это была она, поскольку среди постояльцев были всего две молодые женщины. Взглянув на Кей, болезненно худенькую, похожую на мышку, с прической, которая уже давно вышла из моды, я с трудом соотнес ее внешность с фактами из ее досье — три внебрачных ребенка еще до семнадцати лет, два побега, после чего ее долго искали, длинный перечень магазинных краж. Юность Кей была сплошным поиском приключений, и его кульминацией стал приговор суда, согласно которому ее поместили в психиатрическую лечебницу штата за три месяца до того, как она должна была окончить школу. Теперь ей было двадцать два года. Казалось, что пять лет, проведенные в лечебнице, полностью задавили в ней того человека, каким она была раньше.Еще двух других постояльцев, которых я знал, Джерри Кантера и Дьюи, в комнате не было. Второй стол занимали четыре женщины, их лица были мне совершенно незнакомы. Искушение попытаться отгадать, кто из них кто, исходя из имеющихся в досье фактов, было почти непреодолимым, но я все же сумел сдержаться и постарался не глазеть на них. Они же, как, впрочем, и все остальные, не проявили особого интереса к тому, что в столовой объявился некий субъект в пижамной куртке.Распорядок питания в “Мидуэе” был довольно простым. Завтрак подавали с семи до восьми тридцати, обед — с двенадцати до часу тридцати, а ужин — с половины шестого вечера до семи. Миссис Гарсон готовила для всех одно и то же, выбора блюд не было, а обязанности официанта и помощника повара выполнял кто-нибудь из постояльцев “Мидуэя”, по очереди. Сегодня официантом был худощавый мужчина лет пятидесяти с печальным лицом и большими ушами, словно сошедший с одной из картин Нормана Рокуэлла. На полотнах Нормана Рокуэлла толстяки выглядят так, словно они всегда были толстяками, и весьма рады этому, а вот у худых кожа висит так, будто они совсем недавно изрядно потеряли в весе и совершенно тому не рады. Этот официант, облаченный в деловой серый костюм со строгим галстуком — его наряд дополнял белый фартук, — с морщинистым печальным лицом, казался мне весьма комичным, пока он не подошел поближе и я не увидел его глаза. Запавшие, с глубокими тенями, они были не просто печальны — в них сквозило отчаяние. Я встретился с ним взглядом и сразу понял, что он, как и я, навсегда прикован к одному-единственному мгновению в прошлом, которого уже нельзя изменить.Он принес мне тарелку куриного супа с лапшой, поставил ее на стол и сказал:— Вы новичок, да? Тобин. — Его голос был низким и звучным, как у диктора на радио.— Все правильно, — подтвердил я, — Митч Тобин.— Уолтер Стоддард, — в свою очередь представился он и, кивнув на мою руку, спрятанную под пижамной курткой с пустым правым рукавом, добавил:— Сочувствую.— Думаю, я выживу. Если научусь есть одной рукой.— Сегодня у нас на второе меч-рыба, одно из коронных блюд миссис Гарсон. Ее не надо резать.— Чудесно, — бодро отозвался я. Он выдавил из себя печальную улыбку и отошел. Я наблюдал за тем, как он идет по комнате, и размышлял о том, каким аршином — если смешать две метафоры — можно было бы измерить для сравнения скелеты в его и моем шкафах. Уолтер Стоддард убил свою семилетнюю умственно отсталую дочь, а потом пытался лишить жизни и себя. После этого он совершенно сломался. Недавно Стоддард уже в третий раз вышел из психиатрической больницы. Его жена, как и моя Кейт, не отвернулась от него. Она ждала, когда закончится его добровольное заточение в “
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55