Когда шаги Лидии поднимались по лестнице, взгляды игроков в белот отрывались от игры и инстинктивно останавливались на двери.
— Ну что же! Я тоже должен идти,— вздохнул Траверсье.
И действительно, нельзя же было проторчать тут всю ночь ради прекрасных глаз Лидии. Вынести воспоминание о ней, ее образ в непроглядную ночь — уже это было великим благом. Последними поднялись игроки в белот. Сонье рассчитывался с посетителями:
— Телефон? На ваше усмотрение, господа. Вы же понимаете, что телефонные разговоры я в счет не включал... премного благодарен, господа...
За последним посетителем захлопнулась дверь.
Наше ожидание в зале «Пти-Лидо» с того момента, когда журналисты переступили порог, спеша на последний автобус, можно разделить на две части. Первая начинается как раз с этой минуты, то есть с десяти минут одиннадцатого, и длится до того момента, когда Лидия и ее отец, покинув нас, отправились спать.
В зале нас оставалось пятеро: Сонье, инспектор Бушрон и его коллега инспектор Багар (тот, который допрашивал меня первым), Морелли и я. Потом Лидия, которая ходила на кухню вниз и вверх, закончила убирать посуду. В двадцать пять минут одиннадцатого она поднялась еще раз и сказала, что посуда расставлена, а приглашенная на подмогу соседка ушла домой. Отец спросил, все ли она закрыла. Лидия ответила «да».
— Внизу три двери, выходящие на улицу,— сказал Сонье.— Три! Приятно думать об этом в такой вечер, как сегодня! Одним словом, мы хорошо забаррикадировались.
Он помыл бокалы, вытер стойку, как всегда бурча себе под нос. Потом сел за наш стол и закурил трубку. Как только он закурил, потух свет — уже в третий раз за этот вечер. Впервые, как я уже сказал,— сразу после моего приезда в Кретей, затем незадолго до конца обеда — оба раза по полчаса — и, наконец, сейчас. Дядюшка Сонье выругался, потом позвал:
— Лидия, ты здесь?
— Да, я зажигаю лампу.
Было слышно, как она возится за стойкой.
— Не знаю, как это у нее выходит,— произнес Сонье.— Она видит в темноте, как кошка.
Именно в это мгновение мы услышали, как что-то упало. Сонье подпрыгнул:
— Что это? Надеюсь, не будильник?
В темноте его бедро дотронулось до моей руки, и я почувствовал, что оно дрожит как у испуганной лошади.
— Да, это будильник,— спокойно ответила Лидия.— С ним все в порядке.
Почти сразу же вспыхнула спичка, потом нас осветила керосиновая лампа. Лидия подкрутила фитиль и поставила лампу на наш стол. Сонье сел на свое место.
— Вы очень испугались за свой будильник,— заметил я.
Он положил трубку на стол, вытер лоб:
— Да, я... Мои наручные часы сломались, досадно не знать, который час. И потом, сейчас ничего стоящего не найдешь. Я бы долго бегал за таким будильником как этот...
Будильник всегда казался мне совершенно обычным, даже в наше нищенское время, и дядюшка Сонье всегда мог бы его починить. На самом деле было какое-то несоответствие между риском, которому подвергался этот предмет, и чувствами, проявленными его владельцем. Я сразу же обратил внимание на данное обстоятельство и, конечно же, был единственным, кто это заметил, ибо один почувствовал, как дрожит дядюшка Сонье. Но не успел я додумать свою мысль до конца, как само состояние нашего ожидания и всего вечера как-то неуловимо изменилось. Так бывает, когда музыкант переходит из мажора в минор, или если перед грозой внезапно меняется освещение. И все из-за того, что дядюшка Сонье, как я понял, боится. Такое незначительное происшествие, как падение будильника, заставило вибрировать напряженный организм.
Признаюсь, что моей первой реакцией на подобное открытие было обычное удивление. Крепкий, высокий, широкоплечий, заросший густым буйным волосом и по-деревенски хитроватый дядюшка Сонье, родом из Вогезов или гор Юра, я точно не помню, совсем не походил на впечатлительного неврастеника. Он нередко выходил из себя, однако как сильный человек. Но в эту минуту я был уверен, что порыв, поднявший его на ноги, не был яростью. Дрожь, которую я почувствовал своей рукой, могла обозначать только страх. А его жест, чтобы вытереть лоб... Ни два инспектора, ни Морелли, казалось, ничего не заметили. Да и сам я внешне ничего не показал. Я смотрел на Лидию, размышляя о том, что она, может быть, знает, есть ли у ее папаши капиталец, закопанный или припрятанный где-то среди старого хлама, и чувствует ли он из-за этого какую-то угрозу. Но нет, не похоже, чтобы Сонье доверял своей дочери подобные тайны. Разве что на смертном одре...
Все то время, пока не было света, мы сидели за столом впятером, не занимаясь ничем другим, кроме курения (конечно, без меня) и разговоров. Не было сказано ничего заслуживающего внимания. Черный рынок, пайки, американцы, спорт. Никто не касался темы убийства. Но время от времени все замолкали, и тогда тишина опускавшейся снаружи ночи сжимала в своих объятиях нашу едва освещенную хижину. Мы ждали. Невозможно было не думать о том, чего мы ждали... Не представлять силуэт, который затаился где-то среди деревьев, возле стены, и тоже ждет момента... Остальные, наверное, чувствовали примерно то же. В чем-то Комб был прав, упомянув о Жеводанском звере.
Лидия неподвижно сидела через два стола от нас и, казалось, слушала наш разговор, но я хорошо понимал, что мысли ее витают где-то далеко. Ее белые руки отсвечивали в тусклом свете; время от времени она наклоняла голову, и ниспадающая волна волос прятала тонкий профиль. Незадолго до одиннадцати дядюшка Сонье, говоря об электричестве, сказал: «Скоро появится». Невольно я почувствовал некоторое облегчение от одного упоминания о том, что нас снова зальет яркий свет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61