Придется завтра брать лопату в руки. Обычное дело — лопата по мне плачет! Если бы вы видели, дорогие дамы, как я копаю землю в старых джинсах, облегающем свитере со стоячим воротником и старых башмаках! О, если бы вы все это видели, то выскочили бы из своих гостиных в стиле Людовика Такого-то и посвятили себя прополке сорняков рядом со мной…Как порыв ветра я врываюсь в нашу столовую-гостиную. И кого же я вижу, развалившихся в креслах, с сонными рожами? Маман, конечно, сидит, сложив руки на животе, шиньон немного съехал на сторону, а рядом с ней по обе руки, как заседатели Бога-отца, господин Берюрье и господин цирюльник.Толстяк похож на здоровый кусок прогорклого и растекшегося сала. Небритая в течение нескольких дней физиономия придает ему облик ночевавшего в мусорном контейнере нищего.Парикмахер, напротив, выглядит изысканно на все сто. Но изысканно так, что в глазах рябит. Костюм в стиле принца Галльского в крупную клетку, голубая рубашка, пестрый галстук с преобладанием бордо, коричневые замшевые ботинки с золотыми пряжками. Обалдеть! Мечта педе…Мой выход заставляет их подпрыгнуть.— Ну что вы, что вы! — говорю я примирительно. — Что это вы так прыгаете, господа, в ваши-то годы да на ночь глядя?Толстяк с ходу, будто ждал команды, начинает реветь навзрыд. Цирюльник жалобно всхлипывает…Фелиция давит неучтенную в протоколе встречи улыбку. Затем наступает всеобщая минута молчания. Тихо так, что можно услышать, как шагает по паутине паук.Поневоле взволнованно я спрашиваю:— Толстуха отдала концы или что?— Нет, но она опять пропала, Сан-А, — пискляво жалуется Берю.И они опять бьются в истерике. Цирк, честное слово! И это в три часа ночи! Готовьте платки, господа! Впечатление, будто мы на итальянских похоронах.— Скажите толком, черт возьми, что за история приключилась?Расчесыватель проборов хнычет:— Получилось так, и это чистая правда, комиссар: наша Берта испарилась!Образ, по правде сказать, не слишком подходящий. Вы можете себе представить, что бегемотиха Берю превратилась в пар? Я — нет! Даже на мысе Канаверал американцам вряд ли удалась бы подобная затея…— Девушка, значит, опять навострила лыжи…— Хочешь чего-нибудь горячего? — обрубает прелюдию разговора Фелиция.Так и подмывает ответить, что я некоторое время назад уже принял кое-что очень горячее, а именно десерт, обладающий сладким именем Эстелла. Вслух же говорю, что теперь бы в самый раз что-нибудь прохладное. Во рту у меня, будто на дне птичьей клетки, и бокал шампанского в такое время никогда не повредит хорошему полицейскому.Произнесенное маман название «Лансон брют» заставляет Толстяка встрепенуться и отвлечься от своих печалей. Его глаза начинают светиться золотым блеском, словно оберточная фольга на пробке шампанского.— Валяй рассказывай, — покорно говорю я.— Так вот…Он развязывает запутавшиеся шнурки на правом ботинке и снимает его с помощью другой ноги. Продравшийся носок дает возможность свободно дышать пальцам (но не нам!) с ужасными нестрижеными ногтями, что указывает на принадлежность Толстяка к отряду копытных. И даже копытных в трауре.— Ты позволишь? — спрашивает он после содеянного. — А то ноги из-за ногтей отваливаются.— Толстяк, ногти и рога из одного материала — рогоносного. Ими ты провоцируешь тех, кто…— Не валяй дурака, Тонио… Я совершенно разбит из-за этой авантюры…Он срочно умолкает, видя, как маман вносит запотевшую с боков бутылку.— Не спеши, успеешь выложить мне свои объяснения и позже, — предлагаю я. — Или, может, хочешь их написать?— Когда мы расстались, ну, после обеда, не знаю, заметил ты или нет, но Берта была вся на нервах.— Это перло в глаза, как твой красный нос на том месте, что тебе служит лицом…— Поскольку в доме не было готовой еды, а ей не хотелось опять торчать на кухне, да в такой час, то мы пошли в ресторан. Знаешь, заведение «Ладжой» на улице позади нас… Их фирменное блюдо — цыпленок в вине.Он вздыхает, и глаза его слезятся от гастрономических воспоминаний.— Они подают его с маленькими белыми луковичками, кусочками жареного сала и гренками, натертыми чесноком. Чеснок имеет первостепенное значение при приготовлении цыпленка в вине. Многие повара не кладут чеснок, будто бы он забивает вкус лука… Я всегда смеюсь… (И действительно, он смеется так, что, возможно, и у вас слышно, если вы прислушаетесь.) Я смеюсь, потому что чеснок, как говорится, — жена лука…— Нет! — обрываю я его. — Чеснок — педераст!Моя дурацкая шутка возвращает обжору к реальности. Его толстая физиономия опять принимает плаксивое выражение.— Хорошо, проехали… — вздыхает он.— Ладно, переходи к меню, у маман есть поваренная книга с рецептами и предисловием врача-диетолога.— Значит, мы пошли в ресторан. И за десертом Берта начала скандал…— Что, в творожный крем попала горчица?— Нет… Но ей в башку вдруг ударили воспоминания о том, как мы парились в твоей машине. Она принялась кричать, что мы, то есть ты и я, оба ни на что не способны. Ей, мол, раньше и в голову не приходило, что в наши дни похитители могут удерживать по нескольку дней честных женщин, а скоты полицейские наедают себе хари, вместо того чтобы гоняться за преступниками…Он умолкает.— Да, это так, Толстяк. Лучше бы ты был стекольщиком.— Надо, что ли, тебе все время шутить, даже в серьезных случаях.Я наливаю шампанское в бокалы, и мы принимаемся их опустошать.— За здоровье Берты! — произношу я.Парикмахер роняет скупую слезу в бокал.Толстяк же, напротив, выпивает содержимое одним махом, будто речь идет о стакане минеральной воды в несусветную жару.— Она была в таком бешенстве, что встала и ушла, — говорит Берю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43