И все, как по команде, отодвигают в сторону домино, карты, кости и спрашивают, почему он так поздно. Он извиняется, оправдываясь тем, что писал жалобу и давал адвокатский совет.
Наступает всеобщее оживление. Кельнер разносит карты, люди берут — кто одну, кто две, а кто и четыре! Мане тоже здесь, и он берет две карты. Кельнер высыпает перед каждым играющим горсть кукурузных зерен. Нацко садится за стол посреди кофейни и, мешая в мешочке номера, возглашает: «Начинаем игру, прошу тише!» Потом, снова помешав, вытаскивает и называет номера. Немного погодя кто-нибудь, взглянув на карты соседа, кричит: «Мешай!» Нацко отвечает: «Мешаю». Одни кричат: «Мешай получше!», а другие: «И так хорошо!», а кое-кто добавляет: «Ладно! Чего их мешать? Не баклага с ракией, чтоб взбалтывать!» Одни смеются, другие сердятся. Только Мане и не смеется и не сердится. Перед ним карты, но он не слушает выкрикиваемые номера, не покрывает чисел, его мысли не здесь — он даже не улыбается шуткам Нацко. А слушать его одно удовольствие: он не лишен остроумия. За свою долгую практику Нацко понял, что цифры сами по себе скучные и сухие, и потому старался сдобрить их перцем своих прибауток. Полагаясь на царившую в этом обществе фамильярность, он часто вместо цифр сыпал прибаутками. Однако постоянные посетители, а тем более игроки знали, что это означает, и клали кукурузные зерна на нужную цифру. Так и сейчас, сначала он выкрикивал цифры, а потом начал по-своему:
— Венгерское восстание... Все покрывают цифру 48.
— Объединение... Игроки кладут на 87.
— Дидич! — кричит Нацко. Все кладут на 83.
— Свято-Андреевская скупщина... Игроки кладут на 58.
— Бонту-банкрот,— возглашает Нацко. Все ищут цифру 82.
— Евреи... Кладут на 77.
— Женские ноги...
Игроки, улыбаясь, кладут на 11.
— Все! Кончил! — орет как сумасшедший Ване Ягурида, сбрасывает кукурузные зерна с карты на стол и кидается к кассе, да так порывисто, что опрокидывает вместе со стулом щуплого портного Тасицу. Ягурида передает карту для проверки, утирает со лба пот, принимает поздравления и готовится получить деньги.
Тем временем на пороге появляется Ставре Яре.
— Пошли! — говорит он одно слово, делая знак рукой. Мане поднимается, и они незаметно уходят...
Ставре и Мане торопливо прошли по безлюдной, тихой улице, уселись в пролетку и окольными переулками поехали к дому чорбаджи Замфира. Улица, где стоял его дсм, была оживленной, потому что на углу ее находился источник, славящийся своей водой, и там народ расходился позже.
Повозка Ставре Яре проехала дом Замфира и остановилась. Из темноты вынырнули две фигуры, тихо пошептались с Мане, который сошел с повозки, потом все трое направились к воротам.
Не прошло и минуты, как хлопнули ворота, звякнуло кольцо, все вскочили в повозку и погнали лошадей... Люди, проходившие в это время с кувшинами, наполненными водой, при свете фонаря видели все. Видели, как Мане и два других парня подхватили девушку, как ее успокаивали, укутывали в платок, видели какую-то возню, но услышали одну только короткую фразу: «Чего смеешься, дурак!» Потом кони рванули, повозка ураганом промчалась мимо источника, где было еще много народу, а ездоки закричали: «Берегись!»
Люди, точно испуганные куры, кинулись врассыпную.
— Ахти!.. Замфирову дочку украли! — удивленно восклицали мужчины, глядя, как сильная рука Мане крепко обнимала девичий стая в зеленой шубке. Девушка держала в руке узелок, другой большой узел, видимо перина, подушки и одеяло, лежали рядом. Там же в повозке была люлька, корытце и корзинка...
— Ой-ой-ой! Бедная Ташана, сгорит теперь со стыда, сквозь землю провалится! — восклицали женщины, глядя вслед мчавшейся в сторону переулка, где жила Дока, повозке.
— Ах, ах, ах, беда какая! Какой срам!.. Несчастная Ташана, как только на люди покажется: девушка из дому убежала!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,
содержащая первую версию о случившемся в предыдущей главе, возникшую далеко от центра событий, совершенно невероятную и потому вскоре отпавшую
Забрезжило, загорелось чудесное утро. Ожили торговые ряды, улицы и околотки. Люди неторопливо, степенно шагали, кому куда положено, как говорится, по чину и достатку. Первыми двинулись на работу огородники и плотники; за ними ремесленный и торговый люд — отворяются лавки, выносятся и ставятся на край тротуара мангалы, чтобы поскорее разгорелись; потом булочники и пекари, слуги и служанки и, наконец, неторопливо, с достоинством — чиновники и прочие господа.
Идут не протрезвевшие еще практиканты и полицейские писаря, всегда охрипшие, то ли от усердия в устных распоряжениях, то ли, и скорее всего, от необузданного, как это метко выражаются в народе, «чревонеистовства»; идут преподаватели с кислыми минами, с опущенными головами, денно и нощно погруженные в бесконечные размышления о своем жалком учительском положении, хуже которого, вероятно, нет во всей Европе, преподаватели всех дисциплин: историки и анатомики, биологи и физики, философы и математики — последние с кипой ученических тетрадей под мышкой и неизменно усталым от проверки заданий и, пожалуй, даже глупым видом. Подчас выйдет и поп, остановится на какое-то мгновение, извлечет из кармана огромный гребешок, быстро расчешет и приведет в порядок
бороду и торопливо зашагает по делам, чтобы прежде всех прийти на бойню или на рыбный рынок и захватить лучший кусок. Идут ученики — большие и маленькие, мальчики и девочки, в начальные школы и учительские семинарии. У малышей под мышкой книги и лепешка, у старших под мышкой тоже книга, на боку перочинный нож и на шее ворох забот;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50